— Господа, только что нам позвонили и сообщили, что в зрительном зале заложены бомбы с отравляющим газом. Я прошу всех немедленно покинуть театр.
По свидетельству очевидцев, он даже не сказал классического «без паники!». Какое уж тут — «без паники»! Не завидую я этому несчастному директору, которому пришлось принимать решение экстренно и в одиночку. Конечно, после такого объявления могла начаться Ходынка. Но лучше так, чем несколько сотен отравленных людей. А времени на размышления не было, и ждать специалистов тоже было некогда…
Разумеется, началось светопреставление. Все повскакали с мест и ринулись на выход. Шум, грохот, вопли, давка. Один из чертей, так и торчавших в зале, случайно взорвал очередную хлопушку. Раздались истерические крики. И тут же, словно отвечая этой хлопушке, хлопнуло еще несколько, значительно громче прежних. Зал заволокло едким дымом. В ту же секунду почему-то вновь зазвучала та же безумная музыка. Наверное, в суматохе кто-то случайно нажал на кнопку. Можно себе представить, насколько кстати пришелся этот бесовский аккомпанемент! В общем, ад, да и только.
Как ни странно, самодеятельная эвакуация прошла без больших потерь. Кажется, кому-то что-то все-таки сломали, но на фоне угрожавшей опасности это сочли пустяками даже сами пострадавшие. Через пятнадцать минут в зале не осталось ни одного человека. Я хочу сказать: ни одного живого человека. Потому что в ложе остался мужчина с простреленной грудью. Это был мой отец.
ГЛАВА 4
Опустим все эмоции и переживания. Я еще в самом начале сказал, что собираюсь писать детектив, а не психологическую прозу. Скажу лишь, что последующие полторы-две недели прошли для меня как в тумане или еще точнее — во сне; мне все мерещилось, что я вот-вот проснусь, и выяснится, что ничего не было. Ужасно хотелось лечь носом к стенке и ни о чем не думать. Но это, конечно, было невозможно. Выяснилось, что, когда человек умирает, родственникам приходится решать массу проблем — раньше я этого не понимал. Мы с матерью делали все, что требуется, — но как-то на автопилоте, плохо соображая, что к чему. Мать, при всей ее железной выдержке, была не в лучшем состоянии, чем я. Разумеется, нам помогали разные люди…
Не помню, говорят ли про похороны — «пышные». Если говорят, то так оно и было. Прямо-таки светская тусовка, а не похороны. Народу набежала тьма-тьмущая. Гражданская панихида длилась часа четыре, ну может, три. Говорили прощальные слова — тоже пышные и, по-моему, бессмысленные. Потом всех надо было напоить и накормить. Марфуша координировала действия всех добровольных помощников и сама валилась с ног. Когда она в очередной раз вбежала в комнату с каким-то подносом, из смутного клубка моих мыслей вдруг выткалась четкая нить, и я повернулся к матери.
— А Сонька что — не пришла, что ли? — спросил я, тронув ее за плечо.
— Она звонила сегодня рано утром, — рассеянно ответила мать — Сказала, что прямо сейчас уезжает и прийти не сможет. Просила прошения. Сказала, что соболезнует и все такое…
— Ясно, — откликнулся я, хотя на самом деле мне ничего не было ясно. Как это можно уехать в самый день похорон? На отца ей, допустим, наплевать, но ведь мать-то ей не чужая! Давным-давно купленный билет? Путевка, которую нельзя сдать? «Надо спросить у Марфуши», — решил я. Но поймать Марфушу было не так-то просто. Кроме того, я выпил пару рюмок водки, что вообще-то бывает со мной крайне редко, а тут еще усталость, обалдение и все такое… — короче, через десять минут я уже не помнил ни о Соньке, ни о Марфуше. И вообще ни о чем не помнил.
Тьфу ты черт, чуть не забыл сказать самое важное. На следующий день после убийства выяснилось, что бомбы, взорванные в зале, были начинены какой-то относительно безобидной слезоточивой дрянью, раздражающей слизистую глаз и носа, но не сильно. Так что в результате те, кто там был, несколько дней сморкались и утирали слезы, а потом все прошло. Ответственность за убийство и за газовую атаку взяли на себя асфоманты. Стреляли с противоположной стороны зала, из суперсовременной винтовки с оптическим прицелом. Без глушителя — глушитель в той обстановочке был ни к чему. И вообще — паника была такая, что никто ничего не заметил. Иными словами, выходило, что вся история с бомбами была, извините за каламбур, всего лишь дымовой завесой, за которой можно было беспрепятственно выполнить основную задачу — убить моего отца.
Через пару дней нас навестили сотрудники уголовного розыска. К тому времени я еще не успел очухаться, и все лица вокруг виделись мне сквозь пелену тумана, расплывались, кружились, появлялись и пропадали… Среди прочих мелькнуло лицо человека по фамилии Мышкин. В тот момент он не вызвал у меня особой симпатии. Во-первых, у него во взгляде было что-то тяжелое, странное… А во-вторых — смешно сказать — мне не понравились его руки: маленькие, изящные — наверное, аристократические, но какие-то очень уж не мужские. Как я успел это заметить — не знаю. Спросите меня, к примеру, в чем он был — я бы не смог ответить. А руки почему-то запомнил. (Между прочим, насчет мужества, как впоследствии выяснилось, я сильно заблуждался…)
Вопросы задавали разные. Насчет отцовского поведения — не было ли в последнее время странностей, насчет опасений, страхов и врагов. С кем в последнее время общался? Не говорил ли чего необычного? И так далее и тому подобное… И вот поди ж ты — я искренне старался припомнить все, что знаю, но ни таинственное письмо, ни открытка на «Фауста» в тот момент не пришли мне в голову. Но это было еще не все. Следующим номером программы стали вопросы о том, где кто из нас провел тот самый вечер. Алиби, одним словом. Я был в таком отупении, что сначала даже не удивился. Алиби, между прочим, было только у меня. Я провел весь вечер с приятелями, в музыкальном клубе. Проверить это не составляло никакого труда. И мать, и Саша были дома, но друг друга не видели. Наша квартира достаточно велика, чтобы при желании в ней не сталкиваться, ну и сортир, как положено — при каждой спальне. Саша, правда, был с Петькой. Но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что Петька пожаловался на боль в горле, выпил горячего молока с медом и заснул в самом начале девятого. Спектакль же начался в восемь с минутами. Так что при желании можно было взять такси и поспеть как раз к тому самому моменту. Неясно, правда, как Саша мог рассчитывать на то, что Петька приболеет и заснет — и тем не менее, алиби в собственном смысле слова у него не было.
Мать что-то такое делала у себя в кабинете и около десяти — в обычное время Петькиного укладывания — зашла пожелать ему спокойной ночи, но до этого у нее была масса времени и возможностей проехаться до театра туда и обратно.
Я слушал-слушал все это — и вдруг спохватился.
— Постойте, — сказал я, обращаясь к Мышкину (именно он оказался в это время поблизости). — Если ответственность взяли на себя асфоманты, то при чем здесь мы и наше алиби? Почему вы допрашиваете нас, вместо того чтобы разбираться с ними?
— Асфоманты — это не наш профиль, — вежливо пояснил Мышкин. — Этим занимается служба безопасности, управление по борьбе с терроризмом.
— Ну хорошо, — продолжал настаивать я. — Это понятно. Но все-таки мы-то здесь при чем?
— Видите ли, — с неохотой проговорил Мышкин, — дело в том, что там был не один выстрел, а два… Я хочу сказать — стреляли двое…
— То есть как?! — оторопел я и впервые за последние дни почувствовал, что просыпаюсь. — Как это — два?
— Да-да… — подтвердил Мышкин. — Вот такой бред. Два выстрела одновременно. Ну то есть — почти одновременно… С разницей в несколько секунд. Как только взорвалась первая бомба. Оба использовали, так сказать, пик суматохи…
— Н-но… но ведь… убил-то кто-то один… — растерянно пролепетал я.
— Вы правы, — согласился Мышкин. — Тут вообще-то юридический казус. Смертельным оказался уже первый выстрел. Казалось бы, можно заняться им — и этим ограничиться. Ведь убийство уже свершилось. Но… дело в том, что второй выстрел тоже был бы смертелен, если бы был первым… Я понятно объясняю?
