Он избавился от двух десятилетий покачивания на руке Птицелова, от тяжкой февральской повинности. Ему больше не придется таскаться по болоту, перескакивая с кочки на кочку и морщась от удушливого болотного газа. Ему больше не придется исполнять роль социопата, ипохондрика и пришельца из тарелки поздней теплой зимой. Габриель проверяет и перепроверяет себя, как в случае с мифом о Санта-Муэрте: так и есть, от чудовищной истории, бывшей его кошмаром столь долго, кусок отваливается за куском. Сначала отпала первая жертва и все переживания, с ней связанные, затем пришел черед второй, третьей, пятой — и так до самого последнего абзаца. Жертвы по-прежнему выглядят плачевно, но теперь, во всяком случае, их руки стянуты не веревками, не ремнями, не собственными колготками, а вполне щадящими полосками из прописных и строчных букв. На бумажном листе умещается шестьдесят таких вот черных полосок, что говорит о переизбытке пыточного материала.
Но чего-то явно не хватает.
Чего?
Названия.
Имени автора.
Слогана на последней странице обложки — «СЕНСАЦИЯ ГОДА — ЛИДЕР ПРОДАЖ», мимо такой рекламы не пройдешь.
И когда только Габриель стал думать о дневнике Птицелова как о книге?
Когда распечатал его. Когда прочел его Васко, не пропустив ни единой запятой. Или это произошло раньше? — когда пойманный с хьюмидором засранец Пепе твердил: хочу эту книгу, хочу эту книгу,
ХОЧУ
ХОЧУ
Последний абзац прочитан с невероятным напряжением чувств, но и с торжествующей легкостью тоже.
Вот и все. Все.
Он — свободен!
За спиной Габриеля раздаются хлопки, отдаленно напоминающие аплодисменты. Обернувшись, Габриель замечает фашистского молодчика Эрвина. На его лице, обычно холодном и равнодушном, застыло выражение жгучей заинтересованности.
— Хороший текст, — говорит Эрвин. — Правда, я слушал всего лишь последние минут пять, но мне понравилось. Это финал?
— Финал, — никогда еще ни одно из слов не доставляло Габриелю такой радости, такого покоя. — Это — финал. Неподдельный. Необратимый.
— А как называется книга?
— Еще не знаю.
— Все здесь говорят, что вы — начинающий писатель. Это так, друг мой?
— Пожалуй, что так.
— А этот текст — он ваш?
— Пожалуй, что так.
Сказанное гораздо в большей степени правда, чем вранье. Кто, как не Габриель, вывел написанное из подземелья с осклизлыми стенами и предоставил ему новое убежище, чистое и сухое? Концентрические круги, дурацкие звезды, полоски — поперечные и продольные — по ним ползают мерзкие насекомые, сквозь них сочится затхлая вода, бедняжкам-словам было неуютно в такой сырости, и кто, как не Габриель, избавил их от мучений?..
— Собираетесь публиковать его?
— А что?
— Так собираетесь или нет?
— Пожалуй, что так.
— И есть издательство на примете?
— Вам-то какое дело?
— Надо, раз спрашиваю. — В голосе Эрвина появляются стальные нотки.
— Есть несколько вариантов, но, честно говоря, я еще не решил.
— Я мог бы помочь вам.
— Каким образом?
— Хлопоты по продвижению рукописи. Я возьму их на себя. Не безвозмездно, конечно. Но мой процент будет вполне разумным, обещаю. Он не обременит вас, друг мой.
— Я не знаю… Мне нужно подумать.
Габриель вовсе не собирается думать, как не собирается принимать предложение Эрвина. Да и кто он такой, этот Эрвин? Мутный тип. Один из авторов брошюрки «Раздельное питание и закат цивилизации», которую никто толком не видел. И на все запросы о ней, которые Габриель посылал в крупные оптовые сети, ответ был отрицательным.
Эрвин — прощелыга. Авантюрист и враль, несмотря на свои безупречные икроножные мышцы.
Хотя в одном он прав: этот текст достоин того, чтобы быть опубликованным. Не хватает лишь самой малости. Самого первого листа, с него начинается любая рукопись. Он содержит в себе
Название.
Имя автора.
А большего и не нужно.
Давай, недоумок, подбадривает себя Габриель. Главное уже сделано, остался финальный аккорд. Будучи извлеченным из глубин наконец-то успокоившейся и умиротворенной души, он звучит так:
Габриель Бастидас де Фабер
ПТИЦЕЛОВ
Страниц— 194
Слов — 119 100
Знаков (без пробелов) — 658 840
Знаков (с пробелами) — 780 897
Абзацев — 5312
Строк — 11 582
Бастидас де Фабер — фамилия его чудеснейшей английской тетки, но взятая отдельно от Фэл, она выглядит многообещающе, выглядит роскошно. В ней нет и намека на тахикардию, боль в суставах и пигментный ретинит, которыми страдает Фэл. В ней нет и намека на соглашательство и конформизм, которыми страдает сам Габриель. «Бастидас де Фабер» призвана открывать новые горизонты в литературе, то есть — делать именно то, чего никогда не сделает Мария-Христина, его сестра и беллетристка средней руки.
Единственное достоинство Марии-Христины состоит в том, что у нее имеется издатель. Пусть он и гомик, но на профессиональных качествах это вряд ли отражается, — иначе такая кретинка, такая бездарь, как его драгоценная сестра, не издавалась бы приличными тиражами, в приличном переплете и на приличной бумаге.
Узнать адрес издательства, в котором печатается Мария-Христина, не составляет особого труда, и Габриель отправляет в него рукопись «Птицелова» заказным письмом.
Теперь остается только ждать.
…Ожидание растягивается на месяц, в течение которого происходит несколько не слишком радостных событий. Они так или иначе касаются Габриеля и, если бы он не был так сосредоточен на судьбе рукописи, то наверняка бы расстроился.
Первое событие проливает свет на судьбу Тани Салседо, вернее — объясняет ее долгое и ничем не оправданное молчание. Объяснения заключены в синем плотном конверте, Габриель поначалу принял его за ответ из издательства и лишь потом обратил внимание на штемпель и обратный адрес. Отправитель — старина Хосе Луис Салседо, на этот раз изменил себе и вместо традиционной открытки прислал письмо. Хосе Луис беспокоится долгим молчанием внучки Тани, отправившейся к своему испанскому возлюбленному несколько месяцев назад, как вы поживаете, чико, не ссоритесь ли? Знаю, Таня — та еще штучка, вся в деда. Может вспыхнуть, как бенгальский огонь, да так, что никому мало не покажется. Но зато и отходит она быстро и уж тогда ласковей котенка ты и не сыщешь. Честно говоря, я был против этой ее поездки. Этого сюрприза, который она решила тебе преподнести. Не по-людски это, вот что я ей сказал. Если уж ты отправляешься в гости, то будь любезна, поставь человека в известность. Но она и слушать меня не стала, наговорила кучу глупостей и укатила к тебе. Я первое время злился на нее, а теперь вот думаю, что зря. Вы — молодые, а все, что бы ни делала молодость, в конечном итоге оказывается самым правильным. Так говорил твой отец и мой большой друг — и знаешь что? Я с ним согласен. А ты будь добрым к моей малышке, чико. Люби ее, как она тебя любит, и помните о старике Хосе Луисе, который тоже любит вас, своих детей. И все для вас сделает, возможное и невозможное. Жду вас с нетерпением к себе, и пусть Таня напишет или позвонит. Скажи ей, что ее старый дурак берет обратно все обидные слова и желает вам счастья, мои дорогие.
Чтобы уяснить содержимое письма, Габриелю требуется время. И сколько бы он ни перечитывал чертово письмо, порядок слов в нем не меняется и смысл остается все тем же: Хосе Луис думает, что Таня улетела к нему. Не предупредив, не отправив электронного письма или телеграммы. Это вполне в ее стиле, стоит только вспомнить ее послания и тот единственный сеанс связи через Интернет. Таня была одержима Габриелем, но… еще больше она была одержима Тунисом. И если она не появилась здесь, то, вполне вероятно, отправилась в Тунис. И там нашла себе тунисца, похожего на Габриеля, или вовсе непохожего на него. А может, это был не тунисец, кто-нибудь другой, Таня — натура увлекающаяся, и это все объясняет. Таня — в Тунисе, там ей и место, горячей и импульсивной, местное солнце как раз для нее. Нужно только сообщить об этом Хосе Луису, завтра же Габриель сочинит ответ. Спокойный и обстоятельный, нервировать доброго старика ни к чему. Завтра же он напишет подробное письмо, в крайнем случае — послезавтра.
А лучше — после того как откликнется издательство. Его затянувшееся молчание действует на Габриеля убийственно, он ни на чем не может сосредоточиться, а для письма старине Хосе Луису нужна как раз сосредоточенность. Ждал же он несколько месяцев, вот и теперь подождет.
Так решает Габриель, в глубине души понимая: его реакция не совсем правильная. И не начать ли ему угрызаться по этому поводу?
