он ходил... Вот так...
Федот опять сжал пинцет, на этот раз с каким-то остервенением стал пырять в колосок, аж вспотел...
— Да вы же не захватываете пыльники, — говорит Муся.
— Нет, милая, знать, мне не дано, — сказал Федот. — Вот жеребца я могу завалить или борова. А здесь не дано.
— Вот смотрите, как я...
— Нет, нет... Да мне и некогда. К Ивану Николаевичу надо. Лошадь просили запречь.
Федот уходит.
Он входит в лабораторный корпус, подходит к дверям кабинета Твердохлебова и казанком указательного пальца осторожно стучит.
— Войдите, — раздался голос Твердохлебова.
Иван Николаевич сидит за столом. Перед ним в пакетиках и вроссыпь образцы семян... На стенах засушенные снопы пшеницы, овса, кукурузы. Стоит микроскоп. Иван Николаевич что-то пишет.
— Я извиняюсь, конечно... Но вы просили лошадь заложить. Дак запрягать?
Федот хочет уйти.
— Федот Ермолаевич, — останавливает его Твердохлебов. — Присядьте на минуту, — указывает он на жесткое кресло.
Федот сел на самый краешек с такой осторожностью, словно это было не кресло, а горячая сковородка.
— Я все хотел спросить у вас, Федот Ермолаевич: случалось в вашей практике, что пшеница не успевала вызревать?
— Всякое было, Иван Николаевич... Мотаешь, мотаешь соплей на кулак, а она возьмет и захолонеет. Я более двадцати лет пашу и сею.
— А не обратили внимания, какие сорта не вызревали?
— Больше всего "полтавка"... и "саратовскую" осень прихватывала. Ломаешь-ломаешь, да так и остаешься с пустым кошелем.
— А ваша "курганская" как себя ведет?
— Красноколоска, что ли? Эта убористая.
— Как вы сказали?
— Приспосабливается то есть... Погоду чует.
— Прекрасно! Вот именно чует.
В дверь с грохотом влетел Смоляков. За ним незаметно проскальзывает Муся, прошла к дальнему шкафу, затаилась там.
— Извини за вторжение... Но собираюсь в Иркутск, завернул попутно. Авось нужен, — сказал Смоляков.
— Нужен, голубчик, нужен. Я как раз к тебе собирался. Вот у него и лошади готовы, — кивает он на Федота.
— Дак я тады отпущу лошадей-то, — говорит Федот, вставая.
Федот уходит.
— Где ты такого лешака выкопал?
— Здешний хлебороб. Светлая голова, и какой глаз! Любые сорта запоминает с ходу и потом из тысячи зерен выбирает нужные.
— Не перехватил?
— Нисколько! Я постоянно говорю: знания у народа от векового общения с природой. А наука только дисциплинирует ум. Да!
— Ну, сел на своего конька!.. Друг народа... Ты лучше похвастайся своими делами.
— Похвастаться пока нечем... Но дела идут. Одной пшеницы яровой заложено тысяча триста пятьдесят восемь линий, да пять коллекционных питомников, десять питомников по селекции кормовой свеклы да картофеля. Да питомники элитных растений по овсу, по озимой пшенице... И двадцать три сорта кукурузы.
— А говоришь, нечем хвастаться?
— Пока могу только сказать, что линии "мильтурум-321" и "цезиум-3" очень перспективны... Да, я зачем к тебе хотел заехать? Ты, кажется, в Иркутск собираешься?
— Еду, — сказал Смоляков.
— У меня к тебе просьба. — Твердохлебов взял со стола конверт и протянул его Смолякову. — Передай от меня генерал-губернатору Князеву.
— Что это?
— Просьба... Ну, ходатайство. Считай как угодно.
— Поди, опять насчет политических?
— Опять.
— Ну, горбатого только могила исправит.
— Мне Фатьянов написал из Германии. В Иркутском централе сидит его брат с товарищами. Приговорены к смертной казни. Увидишь Князева — и от моего имени, и сам попроси смягчить приговор. Я его знаю по Тобольску. Он человек порядочный, добрый...
— Эх, Иван Николаевич, Иван Николаевич! Мы деловые люди, страну обстраиваем. А эта шантрапа мокрогубая растащить ее хочет.
— Дорогой мой! У отечества не должно быть сынков и пасынков. Право на полное участие в жизни, право на свободу мысли, дела, творчества, наконец, должны иметь все! И равноправно! И если такого равноправия не дают наши законы, то следует их пересмотреть. И не кому-либо другому, а нам с вами лично... В том, что страдают эти молодые люди в Иркутском централе, есть и доля нашей вины. И прискорбно слышать, что вам на это, в сущности, наплевать. Очень сожалею...
— Ну, хорошо... Я передам твою просьбу. — Смоляков кладет письмо в карман.
— Премного благодарен. — Твердохлебов слегка наклоняет голову, потом сопровождает до двери гостя. Обернувшись, увидел Мусю: — Ты что здесь делаешь?
— А я слушала.
— Гм...
Муся подошла к нему и порывисто поцеловала в щеку.
— Ты такой молодец, папочка!.. И я клянусь тебе, что все буду делать как ты...
— Вон как! — усмехнулся Иван Николаевич и с притворной строгостью: Тогда марш на деляну!
По пыльному сибирскому большаку катит пароконная бричка, груженная узлами и саквояжами. Федот сидит в передке, лениво помахивая кнутом, тянет песню: "Ой да ты кал-и-и-инушка! Разма-али-инушка!" Тетя Феня и Муся сидят на задке на сене. Лошади бегут дружно, весело, потряхивая головами. Над степью кружит одинокий коршун.
— Дядя Федот, за сколько же дней мы доедем до Тюмени?
— Ден за десять, за пятнадцать, бог даст, доберемся, — отвечает Федот.
— За десять или за пятнадцать? — переспрашивает Муся.
— А не все ли равно? Ты моли бога, чтобы колесо не отлетело.
— Да мне же через две недели в школу идти.
— Школа не медведь, в лес не уйдет.
— Но и опаздывать нам негоже, — сказала тетя Феня.
— Нагоним, Фекла Ивановна. Лошади, они дорогу знают.
— А сколько нам еще осталось верст? — спрашивает опять Муся.
— Кто его знает! Наши версты мерил черт да Тарас, но у них цепь оборвалась... Но-о, залетные! Шевелись, что лича!
Он дернул вожжами, и кони прибавили ходу.
— Я так себе кумекаю, — рассуждает Федот, — ежели ты в дороге, то выбирай день по силам. Об конце не думай. Потому как думы об конце зарасть вызывают.
— Это какая такая зарасть? — спрашивает Муся.
— Чаво?
— Ну, азарт, — отвечает за Федота тетя Феня.
— Вроде, — соглашается Федот. — А зарасть в любом деле помеха, потому как ты думаешь не о том, как бы лучше сделать да силы сохранить, а о том, как скорее.
— Так ведь дорога для того и дана, чтобы ее скорее проехать, — сказала тетя Феня.
— Для тебя да. Но каково лошадям? А мне? Бричке? А?!
— Верно, дядя Федот! — Муся даже в ладоши
