class="p1">Федот с минуту тяжело дышал.
— Виноват, Иван Николаевич. Внучку посылал. Жалко мне вас... Вы уж три недели на ногах.
— А это тебя не касается! — сердито сказал Твердохлебов. — Твое дело принимать лекарство и еду...
— Муся, — слабо сказал Федот, — заберите вы его отсюда, Христа ради. Помрем мы все... Двое уж преставились... Ох-хо-хо... — Федот закрыл глаза.
— Не говори глупостей! А ты иди отсюда, иди... Расположишься в кабинете, — говорит Иван Николаевич.
Кабинет Ивана Николаевича. Но теперь в нем стоят две койки: на одной лежит сам хозяин, на другой Муся. Чуть брезжит утро. Иван Николаевич, откинув одеяло, вынимает градусник, смотрит на него — температура тридцать девять с половиной. Он натягивает халат, надевает валенки и садится к столу, что-то пишет.
Муся, проснувшись:
— Папа, ты почему не спишь?
— Я уж отдохнул... Спи, спи...
Муся вглядывается в его лицо и вдруг с тревогой:
— Пап, да ты весь красный!
— Это я так... Простудился малость.
— Папа, да у тебя сыпь! — Муся кинулась к нему с постели.
— Не подходи ко мне, слышишь?
— Я сейчас за доктором, — засуетилась она.
— Нет здесь доктора... А до Кургана тебе не добраться...
— Но надо же что-то делать!..
— Я уже послал за фельдшером. И лекарство нужное принял. На вот, выпей! Может, предохранит! — Иван Николаевич дал ей таблетку.
Муся выпила.
— Не давай телеграммы ни матери, ни Ирине. Слышишь? Все обойдется.
Иван Николаевич кутается, заметно, как бьет его озноб, дрожит рука.
— Нет, не могу писать!
— Да ты ложись, ложись... Папа!
Он и в самом деле идет покорно в постель... Ложится. И, приподняв голову на подушке, говорит:
— Присядь поодаль. Я тебе хочу что-то сказать.
Муся присаживается на стул.
— Я уже написал там, — кивнул он на стол, — Смолякову... И ты передай ему... Если со мной что случится... Весь селекционный материал станции перевези в Омск в сельскохозяйственное училище... И там продолжать начатые работы. Ирина пусть туда переезжает... Если живой останется. А я поехал... Вон видишь, как понеслись? Кони-то, кони. И столбы... Все дым клубится. Земля горит...
— Папа, папа, — плачет Муся.
Слезы текут по ее щекам, и мы видим, словно сквозь бегущую водяную пленку, как начинает дрожать и смещаться мир реального видения. И вот уже рыжие кони несутся прямо на нас и через мгновение, кажется, стопчут, сровняют нас с землей. Но что это? И земля сдвинулась, поднялась клубами, словно пар. И тени повсюду мелькают, огромные тени перечеркивают дымный небосвод. А потом все затихает, опадает какими-то черными хлопьями. И мы видим бескрайнюю, унылую пустыню, всю в рытвинах да в воронках, как изрытое оспой лицо.
Полную тишину подчеркивает мерный ход часов да тихое потрескивание дров в горящей печке. Мусина комната в Тюмени. Тетя Феня сидит у изголовья кровати, вяжет кружева. На подушке исхудалое Мусино лицо. Мы ее почти не узнаем — она острижена наголо и так похудела, что похожа на мальчика. Она открывает глаза и долго с недоумением смотрит на тетю Феню.
— Где я, тетя Феня? — спрашивает она тихо.
— У нас, в Тюмени.
— А где папа?
— Ты спи, спи...
— Нет, тетя Феня... Я хочу знать все, — сказала Муся.
Тетя Феня молча глядит на нее, и глаза ее наполняются слезами...
— Где он умер? — спрашивает Муся.
— В Кургане, в крестьянской больнице... Я поехала вслед за тобой... И нашла вас обоих в тифу. Ивана Николаевича взял к себе в палату доктор Успенский, его знакомый... Сам ходил за ним... Но все было напрасно.
Муся смотрит в потолок невидящими глазами. Помолчали.
— Когда вы с ним познакомились, тетя Феня?
— Двадцать пять лет назад... Мы с твоей матушкой работали в Красноуфимской женской прогимназии. Я вела немецкий язык, она рисование... И обе были влюблены в земского статистика Ивана Николаевича. Он и смолоду был неброской красоты, зато уж начнет говорить — божий огонь! На его лекции как в театр ходили...
— Тетя Феня, извини за нескромный вопрос: а ты влюблялась?
— Да... Однажды в жизни...
— А почему же замуж не вышла? — с наивной простотой спрашивает Муся.
— Потому что не хотела изменять... ему... — Тетя Феня уткнулась в свое вязание и быстро вышла.
— Вот оно что! — Муся встала с постели, пошатываясь, подошла к столу. Вот оно что! И мне больше никого не надо... С тобой останусь... — Она взяла со стола карточку Василия, выдвинула боковой ящик, достала оттуда тоненькую пачку писем, подошла к печке и бросила все это в огонь...
Карточка и письма вспыхнули и на какое-то мгновение в комнате стало светлее.
Муся глядела, как они догорали, и прошептала:
— Клянусь тебе, папа, я сделаю все, что ты не успел!
И опять перед нами те же сосны, где похоронен Иван Николаевич. Но рядом уже не поле, а тот самый луг, на котором они когда-то собирали гербарий.
И снова та же картина: Твердохлебов в неизменной соломенной шляпе, юные Ирина и Муся в легких пестрых платьях, в белых панамах.
— Ну, вот мы и собрались все вместе, — говорит отец.
— Папа, — кричит Муся. — А где же колоски? Ты обещал колоски!..
— Поле вон там, за темным лесом, — отвечает отец.
И в самом деле: за высоким сосновым кряжем открывается беспредельное поле. И тихо в поле — ни ветерка, ни дуновения. День клонится к закату.
Иван Николаевич и дочери его входят в пшеницу по грудь, как в воду, и, оглаживая рукой колосья, уходят все дальше и дальше.
И смотрит на них от сосны Мария Ивановна, старый человек с таким усталым и таким светлым лицом.
Вот она сдвинулась и пошла за ними туда, к горизонту.
Так они и растворяются среди высоких созревающих хлебов.
1972
Удэгейское приветствие, вроде русского «здорово!»; переводится как «ноги есть!»
Уважительное обращение к старику (удэг.)
Главное лесное божество (удэг.)
Тигр (удэг.)
Грешно (удэг.)
Нанайское блюдо, строганина из свежей рыбы.
