Да и что путного мог изобрести этот салажонок семью пятницами на неделе?..
«Значит, в восемь вечера у выхода из метро «Московский вокзал»! — забил стрелку Сергей. — У того, который круглой башенкой! Как улица называется, где еще трамвай ходит?» — «Да уж мимо не пройдут» — сказал Вадим. «Только смотри не опаздывай!..» — «Век воли не видать», — фыркнул Воронов и положил трубку.
Холодная сырость давно вползла под кожаную куртку и тонкий свитер, добираясь до тела. В правом плече снова проснулась знакомая тупая боль, но Вадим не стал перекладывать зонт в левую руку, прислушиваясь к боли с каким-то даже мрачным удовлетворением. Душа, потревоженная обещанием неясных пока перспектив, высунула нос из глухого кокона, в котором последнее время пребывала, и неуверенно озиралась кругом. Ее куда-то тянуло. «Куда?» — спросил себя Вадим и вспомнил гостиничный зал, увиденный сквозь стекло. Хотелось ли ему вернуться в эту прежнюю жизнь?.. Только честно?.. О нет. Воспоминания, некогда будившие радость и гордость, теперь вызывали желание зажмуриться и отвернуться, давя дурноту. Вот так сидишь в ресторане и наслаждаешься закусками и вином, а потом тебя вдруг больно бьют под дых, и только что съеденные лакомства вылетают обратно невыносимо мерзкой струёй. Сравнение, быть может, и грубое, зато подходящее. Все, что Вадим за последний год сотворил со своей жизнью, как раз и было гнусной отрыжкой того доброго и хорошего, что могло состояться, но не состоялось. И кто, спрашивается, в том виноват?..
Поэтому в некотором роде приятна была и боль в плече, и мокрые ноги, и холод, покрывший кожу пупырышками. «Повод себя пожалеть», — беспощадно усмехнулся Вадим. Душа продолжала жаждать чего-то, и ему вдруг привиделась комната в родительской квартире. Красный ковер на стене, купленный во время свирепого дефицита и, соответственно, всеобщей моды на ковры, когда самые идиотские цвета шли нарасхват. Вадим никогда не любил этот ковер. Господи, почему?.. Как тепло и уютно, когда он висит на стене…
Включенный торшер. Дождь, шуршащий за окном. Кресло-качалка.
Рыжеволосая девушка, задремавшая в этой качалке под пестрым клетчатым пледом. Книжка, выпавшая у нее из руки…
Ведь мог бы он сейчас, вместо того чтобы тащиться на рандеву с Сергеем и впутываться в какую-то явную авантюру, спокойно и счастливо ехать домой, скажем, со сборов, и улыбаться, глядя сквозь ветровое стекло, и предвкушать, как бесшумно откроет дверь, поставит на пол тяжелую сумку, подойдет в одних носках, стараясь не скрипнуть паркетом, присядет возле кресла-качалки и станет гладить рыжие волосы той, что уснула с книжкой в руке, ожидая его. Ведь мог бы?..
Попытка пожалеть себя кончилась плохо. Никчемное самокопание вскрыло-таки нарыв, и мир заслонило слепящее: «но если я ЭТО потерял, тогда зачем все? ЗАЧЕМ?..»
На некоторое время Вадим перестал что-либо видеть перед собой и едва не налетел на коренастую приземистую тетку, катившую навстречу ему (не иначе с вокзала) тележку, нагруженную тремя одинаковыми полосатыми баулами. Вадим торопливо свернул зонт и юркнул в гостеприимно распахнутую дверь какого-то магазина, в свет и тепло.
Магазин оказался спортивным. Взгляд Воронова скользнул по велотренажерам, задержался на ярких шелковых одеяниях для ушу и остановился на теннисных ракетках, вывешенных над стеллажом. К струнам ракеток были нитками привязаны пушистые желтые мячики. Рядом красовались плакаты, посвященные теннису. На одной из фотографий Вадим увидел себя самого, вытянувшегося в великолепном прыжке.
Возле прилавка, отведенного под предметы для боевого искусства, женщина в брюках и куртке убирала в рюкзачок только что купленный оранжевый пояс. Сыну, безразлично решил Вадим, но потом по выражению лица понял: себе. Оранжевый, под сорок-то лет?.. А вот заслужила и счастлива. Не олимпийская, конечно, медаль. Не победа на соревнованиях в Риме. Зато никто не отнимет.
Вадим отвернулся и от женщины, и от своей фотографии, испытывая что-то похожее на тошноту. Зачем? Зачем все?..
По инерции он дошел до метро, но на часы больше не смотрел. Ему было безразлично, придет он вовремя или опоздает, и если опоздает, то станет ли Сергей его дожидаться. Не станет, значит, не судьба. Ну и пропади она пропадом, эта сулящая какие-то там перспективы работа…
Стоило ему появиться возле пешеходного перехода, как оранжевый «москвичек», точно в пародии на боевик, замигал ему фарами, потом снялся с места и подкатил, разбрызгивая лужи. Сергей распахнул правую дверцу:
— Давай! Я уж весь на дрянь изошел, думаю, куда пропал по дороге!
Вадим отряхнул зонт, забрался внутрь и пристегнул ремень. В машине было тепло и негромко работало радио. Сергей дождался зеленого света и покатил вперед по Литовскому проспекту. Вадим обратил внимание, что вместо привычной косухи на его приятеле был кожаный, но пиджак, а из-под него сияла белая рубашка. И галстук. И тонкий шелковый шарфик. И обычно задрипанный «Москвич» был начисто вылизан и внутри и снаружи. «А черт его знает, — сказал он себе, — вдруг Серый действительно…»
— Что-то ты какой-то… неотождествленный, — покосился на него Сергей. — Случилось что-нибудь?
Вадим поразмыслил и торжественно заявил:
— А я, между прочим, ни паспорта с собой не взял ничего.
— Да кому она нужна, твоя ксива! — фыркнул Сергей. — Ты со мной, а меня они знают. И все. Не имел ты, Вадька, дела с настоящими мужиками!
Вадим рассеянно слушал его возбужденную болтовню, собираясь спросить, куда хоть они едут. Тепло блаженно обволакивало озябшее тело, кожу кололи изнутри крохотные иголочки. Вадим откинулся затылком на подголовник, подумал о том, какое несчастье было бы вылезать наружу, если Сергей вдруг наедет на доску с гвоздями и…
Он проснулся, когда машина миновала площадь Победы и выскочила на Пулковское шоссе.
— …Билеты туда и обратно, так что завтра к вечеру уже и вернемся, — ничего не замечая, продолжал чесать языком Сергей. — Отзвонимся, доложимся, и по двести баксов в кармане! Не хило, а?.. А вот если понравимся…
— Это, значит, вроде как курьерами? — замедленно включился Вадим.
— Ну да, для начала. Я же говорю, не ахти что, но ведь на новенького!.. Вот потом, если понравимся…
— А что повезем-то? — Вадим поерзал на сиденье, поджал успевшие затечь ноги. — Знаешь, если дурь какую-нибудь, я…
— Да ты что, совсем не слушаешь, когда тебе объясняют? Какая дурь? Повторяю в четыреста тридцать восьмой последний раз…
— Ладно, — сказал Вадим. — Ты только из себя оскорбленную невинность, знаешь, не строй.
На шоссе было выставлено заграждение, но гаишник в блестящем от дождя плаще только скользнул равнодушным взглядом по «Москвичу» с двумя пассажирами вполне славянского вида. Машина миновала поворот на Пушкин и стала взбираться на Пулковскую высоту.
* * *
Ее звали Камей Мажик, но она об этом не подозревала. Равно как и о том, что широколицый человек с золотой цепью на шее купил ее прямо на выставке, вместе с почетной ленточкой и дипломом. Камей только помнила, как знакомые руки в последний раз вынули ее из корзинки, как хозяйка поцеловала ее и передала в другие руки, чужие. Камей не забеспокоилась: она давно привыкла к незнакомым людям, которые поднимали ее над головой, гладили, поворачивали, любовались, потом возвращали хозяйке. Однако на сей раз ее долго везли куда-то в плетеной клетке, поставленной на заднее сиденье автомобиля, и наконец выпустили в комнату, где она никогда еще не бывала.
— Порядок! Кошку вперед, теперь можно самим! — удовлетворенно сказал широколицый. Камей его не услышала. Как многие пушистые белые кошки с голубыми глазами, она была совершенно глухой. Человек справлял новоселье, но Камей так об этом и не узнала.
Сначала она с любопытством обследовала комнату, лестницу наверх и другие комнаты. Потом заскучала и стала искать уютное место, чтобы улечься и наблюдать за происходившим. Хозяйка не появлялась.
В гостиной был стеклянный потолок, и Камей полдня следила сквозь него за птицами, изредка щелкая зубами. Вечером в углу зажегся камин, а возле стены заработал телевизор. Камей любила следить за движущимися картинками, они забавляли ее. Она подошла поближе, а когда широколицый оглянулся и призывно похлопал себя по бедру, даже собралась было вспрыгнуть ему на колени.
— Кумявка!.. — в восторге заорал вдруг ее новый хозяин, и Камей, испуганная резким движением, на всякий случай отбежала подальше. А он, восхищенный тем, как расправился западный журналист с непроизносимой для него фамилией российского спортсмена, оглянулся и указал на нее пальцем: — Во дают, Кумявка!.. Эй, ты, как тебя там, твою мать, Камея! Все. теперь будешь Кумявкой!..
Это было давно, и хозяйка по-прежнему не появлялась.
Сегодня широколицый разводил что-то в пластмассовой ванночке на столе, когда появился еще один человек, которого Камей тоже никогда прежде не видела. Охранник проводил его в гостиную, и хозяин дома поднял руку, перепачканную синим:
