– Ничего, если я немного отдохну? – в какой-то момент сказала Мона. – Устала что-то, да и поговорить хочется. Сигаретой не угостишь?
– Знаешь, – заговорил Мартин, протягивая ей зажженную сигарету, – я тут вот о чем думаю… ну… словом, сегодня за обедом ты сказала…
– Да?
– Мона, могу я задать тебе один откровенный вопрос?
– Ну, конечно.
– Почему…
В этот момент в комнату вошел вездесущий Борицын. Хорошо уже то, что рояль молчит, но когда в придачу к тому в распоряжении готовая аудитория – это вообще верх блаженства. И битых десять минут Мартин выслушивал разглагольствования о музыкальном превосходстве русского старого стиля. В качестве примера – чего именно, Мартин так и не понял – Борицын противопоставил стремительного Чайковского дурно исполненному Шостаковичу.
Дело кончилось тем, что Мартин наклонился и прошептал Моне на ухо:
– Мне пора. Очень не хотелось бы оставлять тебя наедине с Борицыным, но меня ждет доктор Эшвин. Когда можно будет тебя увидеть?
– Так ведь я же всегда здесь.
– Да, знаю, но… В маленьком кинотеатре на Бродвее показывают мексиканский фильм, говорят, занятный. Может, сходим?
– Когда?
– Да хоть завтра.
– Завтра мы с Ремиджио едем в Сан-Франциско. Прием в боливийском консульстве. Уехать придется рано, потому что… – Она оборвала себя на полуслове. – Как насчет понедельника?
– Отлично.
– Я освобожусь в два. Встретимся у Сазер-гейт?
– Идет. – И незаметно для Борицына, который рассуждал в этот момент о музыкальном упадке русского балета, Мартин выскользнул из комнаты.
Он двинулся вниз по Чанниг-вэй, ощущая напряжение, которое не пройдет по меньшей мере два дня. Мона – лучшая подруга Лупе Санчес, уж если кто что и знает, так это она. Допустим, выяснится, что это действительно болезнь. Так, дальше мотив. Мартин понял, что надо как можно скорее взять себя в руки.
Он поднялся по витой лестнице пансионата и постучал в дверь доктора Эшвина. Через несколько мгновений Мартин уже уютно сидел на стуле рядом с письменным столом, а Эшвин достал бутылку «Тичерз» и, извинившись, вышел прополоскать бокалы. Мартин оглядел небольшое жилище доктора Эшвина. В одном углу стояла узкая кровать, явно застеленная мужскими руками. За вычетом нескольких стульев и обогревателя в комнате имелся единственный предмет мебели – огромный письменный стол с убирающейся крышкой и вращающимся креслом, – трон, с которого Эшвин произносит свои лучшие речи. И еще у стен, с двух сторон, расставлены стеллажи, набитые книгами, в основном старыми, сильно подержанными. В самом богатстве вкусов Эшвина отражалась их же бедность – он выбирал себе на редкость странное чтение на ночь. Лучшее из всех возможных изданий «Рамаяны» соседствовало с жалким томиком Конан Дойла. Исторические романы Дюма-отца были разбросаны вперемежку с массивными словарями классических языков. Переводы самого Эшвина с санскрита терлись, фигурально выражаясь, локтями с эпическими романами Райдера Хаггарда, посвященными зулусам. А поверх авторитетного труда, трактующего о тактике военного сражения, крохотным квадратиком смотрелась «Алиса в Стране чудес».
Когда виски было разлито, опробовано и найдено отменным, Мартин начал разговор обычным вопросом:
– Как Элизабет?
Общая неприязнь Эшвина к женщинам не распространялась на тех, кто не достиг шестилетнего возраста. Годами он выискивал девочек трех-четырех лет, которым становился кем-то вроде крестного отца, хотя и не официального, а потом, когда они достигали порога – шесть лет, – бросал с жестокостью лейтенанта Густля[29]. Но Элизабет, кажется, обладала каким-то таинственным очарованием, какого не было у ее предшественниц; ей скоро должно исполниться восемь, а Эшвин по-прежнему к ней привязан.
– Спасибо, все хорошо, – откликнулся доктор Эшвин. – Вчерашний вечер и сегодняшнее утро я провел с ее семьей в Сан-Рафаэле. Она очень благодарна вам за игрушку, что вы послали ей.
– Рад, что она ей понравилась. Хотелось бы как-нибудь познакомиться с девочкой.
– Мне показалось, что ваш подарок произвел на нее такое же впечатление, какое подарки обычно производят на женщин.
– Что вы имеете в виду?
– Как-то она принялась расспрашивать обо всех людях из Беркли, чьи имена слышала от меня. «Как поживает доктор Макинтайр?» – «Хорошо» – «А Ревкинсы?» Ну и так далее. И вот она дошла до вас: «Как поживает мистер Лэм?» И когда я ответил: «Хорошо», добавила: «Ему передайте мой особенный привет».
– Надо запомнить, – улыбнулся Мартин. – Оказывается, деревянный пингвин – это очень простой способ завоевать сердце.
– А еще Элизабет занимается санскритом.
– Как, в восемь лет?
– Да. Она попросила меня сказать что-нибудь на санскрите. Необычная просьба, полагаю, вы и сами это знаете по опыту.
– Да уж, язык к гортани прилипнет, – улыбнулся Мартин. – Полагаю, вот так же лишишься дара речи, если марсианин спокойно попросит тебя сказать что-нибудь по-английски. И что было дальше?
– По некотором размышлении я решил продекламировать одну скороговорку на санскрите, состоящую исключительно из гласных и согласной «эн». Помните:
na nonanunno nunnono
na nā nānānanā nanu
nunno ’nunno nununneno
nānenā nunnanunnanut[30].
Она пришла в такой восторг, что мне не оставалось ничего, кроме как часами повторять эти строки. И она научилась произносить их, почти как я, и теперь, наверное, поразит своих соучеников обретенным знанием классики.
Так разговор плавно перешел от Элизабет к фантастической гибкости санскрита, его головокружительным скороговоркам, и в частности невероятному поэтическому подвигу Дандина, когда в 12-й главе своих «Приключений десяти принцев» он заставляет Мантрагупту произнести пространный монолог, совершенно не используя губных согласных, ибо его губы «истерзаны сладкими поцелуями возлюбленной». «Я так и не смог заставить себя достичь этих высот в своем переводе, – печально признался Эшвин, – и был вынужден прибегнуть к довольно жалкому паллиативу в форме высокопарной стилистики».
Затем последовала дискуссия вокруг достоинств и недостатков романа Хаггарда «Конченые», на смену ему пришел Конан Дойл, что и привело Мартина, смаковавшего третий бокал виски, к теме, которая не отпускала его весь вечер. Он сделал последний глоток и в очередной раз освежил бокал – Эшвин был идеальным хозяином, позволявшим гостям самим ухаживать за собою. Удобно откинувшись на спинку стула и закурив, он начал:
– Нас обоих занимает проблема убийства – с исторической или художественной точки зрения. Но что вы скажете, когда сталкиваешься с ним на практике, скажем, здесь, в университете?
– Да я только краем уха слышал о случившемся, – признался Эшвин. – Как вы знаете, я уезжал в Сан-Рафаэль и едва заглянул в утренний выпуск газеты, разве что комиксы с Элизабет почитал.
Представив себе переводчика Калидасы читающим описание подвигов Бака Роджерса, Мартин улыбнулся.
– Вообще-то вам должны были попасться на глаза газетные отчеты, – сказал он, – но на тот случай, если вы все же пропустили их, я прихватил с собой. – Мартин извлек из кармана несколько газетных вырезок и протянул их Эшвину.
Скользнув взглядом по заголовку «Крупный ученый заколот стилетом», он слегка поморщился и посмотрел на Мартина, словно желая спросить: «Я действительно должен это читать?» Но он задал другой вопрос:
– У вас есть какие-то особые причины интересоваться этим убийством?
– Да. Я встречался с доктором Шеделем буквально накануне его гибели, и он произвел на меня чрезвычайно благоприятное впечатление. К тому же, мне кажется, я знаю, кто его убил.
Мартин был доволен эффектом, произведенным этим драматическим заявлением. Эшвин промолчал, но читать стал более внимательно. Дошел до конца, затем обратился к фотографиям и биографии.
– Мне кажется, эта юная дама обедала с нами неделю или две назад, верно? – спросил он. Мартин кивнул. – Да-да, – вспомнил Эшвин. – Кажется, это было в пятницу, и она с особенным вкусом поглощала мясо – в знак протеста, что представляется изрядной глупостью, против домашней рутины. К тому же она все время вызывающе сквернословила. – Он насупился. Воспитания, полученного в Новой Англии, хватало, чтобы вызывать у Эшвина стойкую аллергию на грубые выражения в устах девушек, даже таких привлекательных, как Синтия Вуд. – На снимке она почти так же хороша, как в жизни, – резюмировал он. – Кажется, я начинаю понимать причину вашей заинтересованности.
Он еще раз просмотрел вырезки и положил их на стол.
– Так, а что-нибудь новое появилось? – осведомился он. – Это ведь утренний выпуск. В вечернем ничего нет?
– Из существенного – только одно. Нашли орудие убийства.
– Стилет?
– Нет. Ледоруб.
– И где же его нашли?
– В двух шагах от дома Синтии, у подножья холма. Но из этого не следует, будто убийца ушел в эту сторону. Ледоруб вполне могли добросить туда с места, где лежало тело. Он весь в крови, но отпечатков пальцев, увы, не осталось.
