– Правильно!
– Господин Дюурсо согласен с полицией. Они считают, что человек покончил с собой дней восемь назад, возможно, сразу же после нападения на тебя.
– Возле него нашли револьвер?
– Нашли, но совсем не там, где ожидали. Он оказался в кармане пальто. И в нем недоставало всего одного патрона…
– Это же выстрел в меня, черт возьми!
– Они постараются выяснить это… Если он покончил с собой, то дело весьма упростится. Он знал, что за ним охотятся… Что его вот-вот схватят, и тогда он…
– Но если самоубийства не было?
– Есть другие правдоподобные гипотезы: его мог застрелить крестьянин, на которого тот напал ночью… Потом застреливший испугался, что у него будут проблемы с полицией… Местные нередко делают такие выводы в похожих случаях…
– А что с нападением на свояченицу доктора?
– Об этом тоже был разговор. Можно предположить, что какой-то дурачок изобразил нападение, чтобы…
– Короче говоря, им хочется думать, что с этим делом пора закругляться, – пробормотал Мегрэ, выдохнув дым в виде правильного кольца.
– Это не совсем так! Но всем очевидно, что затягивание расследования не приведет ни к чему хорошему и что в настоящий момент…
Затруднительное положение, в котором оказался приятель, заставило Мегрэ улыбнуться.
– Но есть еще железнодорожный билет, – сказал он. – Нужно объяснить, каким образом он попал из кармана нашего незнакомца в коридор гостиницы «Англетер».
Ледюк некоторое время сосредоточенно смотрел на красный ковер. Потом все-таки решился:
– Хочешь, дам тебе один хороший совет?
– Знаю! Плюнуть на все случившееся! Залечить как можно скорее рану и убраться из Бержерака!
– Нет. Провести несколько дней на вилле Ля Рибодьер, как мы с тобой и договаривались. Я уже посоветовался с доктором, и тот считает, что с некоторыми предосторожностями тебя уже сейчас можно перевезти ко мне…
– А что сказал об этом прокурор?
– Не понимаю, о чем ты.
– Он тоже должен был вставить свое веское слово. Разве он не напомнил тебе, что я являюсь не официальным лицом, а всего лишь пострадавшим, и не могу заниматься этим делом?
Бедный Ледюк! Он так хотел всем угодить, так старался быть любезным со всеми! Но Мегрэ не знал жалости.
– Надо признать, что в административном отношении…
И тут Ледюк собрал в кулак все свое мужество.
– Послушай, старина! Я буду откровенным. Совершенно ясно, что после комедии, разыгранной сегодня утром, ты сильно подмочил свою репутацию. Прокурор по четвергам ужинает с префектом, и он только что сообщил мне, что будет говорить с ним о тебе. Он считает, что ты должен получить особые указания из Парижа. Есть одна вещь, в которой тебя особенно упрекают: раздача банкнот по сто франков. Говорят, что…
– Что я провоцирую всяких отбросов общества выложить всю подноготную.
– Откуда ты это знаешь?
– Что я прислушиваюсь к грязным инсинуациям и, в общем, пробуждаю у горожан дурные мысли… Это так?
Ледюк замолчал. Ответить ему было нечего. Во всяком случае свое мнение он высказал. Помолчав немного, он неуверенно пробормотал:
– Если бы у тебя была хоть какая-нибудь серьезная зацепка! Должен признаться, что тогда я изменил бы свое мнение…
– Нет у меня никаких зацепок! Хотя правильнее будет сказать, что у меня их четыре или пять. Сегодня утром я надеялся, что по крайней мере две из них приведут меня к какому-нибудь результату. И на тебе! Ничего не вышло. Все они лопнули как мыльные пузыри!
– Вот видишь!.. Послушай. Ты допустил еще один промах, возможно, самый важный, потому что в результате у тебя появился серьезный враг… Я имею в виду твою идею позвонить жене доктора. Он страшный ревнивец, и мало кто в городе может похвалиться, что видел ее!.. В лучшем случае он разрешает ей выйти на прогулку…
– И в то же время он любовник Франсуазы! Значит, он может ревновать одну женщину и спокойно относиться к другой?
– Ну, это не мое дело. Франсуаза очень энергичная особа, может появляться где угодно. Она даже сама водит машину. Что же касается законной жены… Короче, я слышал, как Риво сказал прокурору, что он рассматривает твое вмешательство как хамский поступок, добавив, что, когда он пришел за женой в гостиницу, ему очень хотелось преподать тебе урок хороших манер…
– Он выполняет это обещание!
– Что ты хочешь сказать?
– Что он меняет мои повязки и зондирует рану три раза за день!
Мегрэ рассмеялся, и его смех звучал слишком долго и слишком громко, чтобы быть искренним.
Так может смеяться человек, оказавшийся в глупой ситуации, но продолжающий упорствовать, при этом не представляя, как ему выпутаться.
– Ты не собираешься ужинать? Кажется, я слышал, как ты упоминал о жареной гусиной печенке…
И он снова рассмеялся. Перед ним открылось такое замечательное поле для игры! Эта игра могла состояться где угодно: в лесу, в госпитале, на ферме у Мулэн-Неф, у доктора и, может быть, даже у прокурора, в мрачном доме со шторами на окнах. В общем, везде. И его ожидала жареная гусиная печенка, трюфели, а также весь город, которого Мегрэ еще не видел!
А пока он был прикован к постели и к единственному окну в мир, и ему хотелось кричать от боли каждый раз, когда он неосторожно делал резкое движение. Даже трубку он набивал не сам, потому что не мог действовать правой рукой. Этим воспользовалась мадам Мегрэ, установив строгий режим курения.
– Ты обещаешь побывать у меня?
– Обещаю, когда все закончится.
– Но ведь маньяка уже нет в живых!
– Кто знает?.. Ладно, иди ужинать! Если тебя спросят, что я собираюсь делать, отвечай, что ты ничего не знаешь. Ну, теперь за работу!
Эти слова прозвучали так, словно ему предстоял тяжелый физический труд – что-то вроде замешивания теста или копания ямы.
И ему действительно нужно было копать и копать, ведь стоящая перед ним задача была адски тяжелой.
К тому же эта задача была нематериальной. Перед его внутренним взором настойчиво мелькали более или менее расплывчатые лица: высокомерное, с брюзгливым выражением лицо прокурора; встревоженное лицо доктора; преждевременно увядшие черты его бедной жены, которая когда-то лежала в госпитале в Алжире (кстати, от чего она лечилась?); нервное и какое-то слишком решительное лицо Франсуазы… И Розали, которая видела странные сны каждую ночь, чем приводила в отчаяние своего жениха – что, они уже спали вместе? И этот намек на какие-то случаи, которые замял прокурор! И человек в вагоне, который на ходу выпрыгнул из поезда только для того, чтобы выстрелить в Мегрэ и умереть! Ледюк и племянница его кухарки – все казалось таким подозрительным! Хозяин гостиницы, у которого было уже три жены, и можно предположить, судя по его темпераменту, что он способен убить еще двадцать!..
Почему так вела себя Франсуаза?..
Почему доктор?..
Почему так скрытничал Ледюк?..
Почему? Почему? Почему?
И почему кто-то хочет избавиться от Мегрэ, отправив его на виллу Ледюка?
Он снова рассмеялся смехом взрослого человека, а когда через четверть часа вернулась его жена, она застала мужа спящим сном младенца.
Мегрэ увидел тревожный сон. Он находился на берегу моря. Стояла сильная жара, и песок, обнажившийся после отлива, имел цвет спелой пшеницы. Песка вообще было больше, чем воды. Море оставалось где-то очень далеко: до самого горизонта простирались только небольшие лужи между полосами песка.
Действительно ли Мегрэ был тюленем? Вряд ли. Но он не был и китом! Во всяком случае он ощущал себя каким-то очень большим массивным животным с блестящей черной кожей.
Он находился один в бесконечном пространстве под палящим солнцем, прекрасно отдавая себе отчет, что должен любой ценой добраться до воды, до моря, где он наконец станет свободным.
Но он не мог передвигаться. По бокам у него были небольшие отростки, похожие на тюленьи ласты, но он не умел ими пользоваться. И все тело казалось ему каким-то деревянным. Едва он ухитрялся чуть-чуть приподняться, как тут же тяжело падал на обжигавший тело песок.
Но ему необходимо во что бы то ни стало добраться до моря! Иначе он рисковал навсегда увязнуть в горячем песке, оседавшем под ним при каждом движении.
Почему его тело было охвачено непонятным оцепенением? Может, он был ранен охотником? Он ничего не мог вспомнить. И поэтому продолжал без толку ворочаться в песке. Большой, черный, обливающийся потом, беспомощный.
Открыв глаза, он увидел солнечный прямоугольник на полу и жену, сидевшую у стола за завтраком. Она смотрела на него.
Мегрэ сразу же понял, что это неспроста. Так хорошо известный ему взгляд, похожий на материнский, очень серьезный, с оттенком обеспокоенности.
