Ознакомительная версия.
– Я-то еду только до Гардинера, – соврал он не моргнув и глазом. – До следующего съезда. Но для вас это неплохой старт.
– Ну конечно, – сказала Нона все тем же нежным голоском. – Ужасно мило с вашей стороны вообще остановиться в такой холод! – И пока она говорила это, я воспринимал ее злость на высокой эмоциональной частоте – нагую, исполненную яда. Она меня напугала, как могло бы напугать тиканье внутри бандероли.
– Я Бланшетт, – сказал он. – Норман Бланшетт, – и он взмахнул рукой в нашу сторону для рукопожатия.
– Черил Крейг, – сказала Нона, изящно ее пожимая.
Я понял намек и назвался вымышленным именем.
– Очень рад, – промямлил я.
Рука у него была мягкой и дряблой, точно полуналитая грелка в форме человеческой кисти. От этой мысли мне стало тошно. Меня тошнило, что нам пришлось просить об одолжении этого мужчину, который смотрит на нас сверху вниз, а сам решил, что ему представился шанс подобрать хорошенькую девушку, голосующую у шоссе в полном одиночестве, – а вдруг она согласится провести часок в номере мотеля за сумму наличными, которой хватит, чтобы купить билет на автобус! Меня тошнило от сознания, что будь я один, этот мужчина, только что подавший мне свою дряблую, горячую руку, пронесся бы мимо, даже не притормозив. Меня тошнило от сознания, что он высадит нас у поворота на Гардинер, развернется и промчится мимо нас к въезду на шоссе, даже не посмотрев, но поздравляя себя с тем, как ловко он выпутался из неприятной ситуации. Все в нем вызывало во мне тошноту. Круглые отвислые щеки, как у свиньи, зализанные назад волосы на висках, запах его одеколона.
Какое у него право? Нет, какое у него право?
Тошнота свернулась комом в желудке, и вновь начали распускаться цветы гнева. Фары его солидной «импалы» разрезали мрак с небрежной легкостью, а мой гнев рвался наружу, чтобы задушить все, что его обрамляло: ту музыку, какую, я знал, он будет слушать, откинувшись в своем раскладном кресле, держа в руках-грелках вечернюю газету. И шампунь для подкраски волос, которым пользуется его жена, и грацию, которую, я знал, она носит, детей, всегда отсылаемых в кино, или в школу, или в летний лагерь – лишь бы отослать, – и его снобистских друзей, и пьяные вечеринки с этими друзьями.
Но его одеколон – вот что было самым невыносимым. Машину заполнял сладкий тошнотворный запах, словно от ароматизированного дезинфицирующего средства, каким пользуются на бойнях после конца смены.
Машина мчалась сквозь тьму, и Норман Бланшетт держал руль пухлыми руками. Мягко поблескивали его наманикюренные ногти в свечении приборной доски. Мне хотелось разбить ветровик, избавиться от этого липкого запаха. Нет, больше! Мне хотелось спустить все стекло, высунуть голову в морозный воздух, погрузиться в свежесть холода – но я заледенел, заледенел в немой пасти моей бессловесной невыразимой ненависти.
И вот тут Нона вложила мне в руку пилочку для ногтей.
Когда мне было три, я заболел тяжелым гриппом, и меня пришлось положить в больницу. Пока я лежал там, мой папаша заснул с сигаретой в руке, и дом сгорел вместе с моими родителями и моим старшим братом Дрейком. У меня есть их фотографии. Они похожи на актеров в каком-нибудь старом, 1958 года, фильме ужасов «Америкен интернейшнл», чьи лица вы не узнаете, не то что лица звезд – скорее кто-нибудь вроде Элайши Кука Младшего, и Мары Кордей, и мальчика-актера, может быть Брендена де Уайлда.
У меня не было родственников, которые меня взяли бы, а потому меня на пять лет отправили в приют в Портленде. После чего я стал опекаемым штата. Это значит, что вас берет какая-нибудь семья и штат выплачивает им тридцать долларов в месяц на ваше содержание. Не думаю, что когда-либо был опекаемый штата, который пристрастился бы к омарам. Обычно такая супружеская пара берет двух или трех опекаемых – не потому, что их сердца преисполняет доброта, но из деловых соображений. Они вас кормят. Берут тридцать долларов, которые дает им штат, и кормят вас. А раз мальчишку кормят, он может отрабатывать свой хлеб: в хозяйстве для него всегда найдутся занятия. Вот так тридцать превращаются в сорок, пятьдесят, а то и шестьдесят пять баксов. Капитализм в применении к бездомным. Величайшая страна в мире, верно?
Фамилия моих «родителей» была Холлис, и они жили в Харлоу, через реку от Касл-Рока. У них был трехэтажный фермерский дом с четырнадцатью комнатами. В кухне плита топилась углем, и тепло от нее поднималось наверх, как ему вздумается. В январе вы ложились спать под тремя стегаными одеялами и все-таки, просыпаясь утром, не сразу соображали, есть у вас ступни или нет. Только спустив их на пол и поглядев, вы убеждались, что они все-таки на месте. Миссис Холлис была толстой. Мистер Холлис был худосочен и редко прерывал молчание. Круглый год он носил красно-черную охотничью шапку. Дом представлял собой хаотичное скопление громоздкой мебели, вещей, купленных на дешевых распродажах, подплесневевших матрасов, собак, кошек и разложенных на газетах автомобильных запчастей. У меня было трое «братьев», все опекаемые. Знакомство между нами было самое шапочное – как между пассажирами междугородного автобуса в трехдневной поездке.
В школе я учился хорошо, а в старших классах весной играл в бейсбол. Холлисы тявкали, чтобы я бросал это дело, но я продолжал играть, пока наши с Асом Меррилом дорожки не сошлись. А после мне расхотелось играть – лицо у меня распухло, было все в ссадинах, ну и истории, которые Бетси Молифент рассказывала направо и налево. Ну, я и ушел из команды, а Холлис подыскал для меня работу – наливать газировку в местной аптеке.
В феврале выпускного года я сдал вступительные экзамены в университет, уплатив двенадцать долларов, которые припрятал в своем матрасе. Меня приняли с небольшой стипендией и прекрасной возможностью подрабатывать в библиотеке. Выражение на лицах Холлисов, когда я показал им утвержденное заявление о финансовой помощи, остается лучшим воспоминанием моей жизни.
Один из моих «братьев» – Курт – сбежал. Я бы не смог. Я был слишком пассивен, чтобы решиться на подобное. Я бы вернулся через два часа.
Последнее, что сказала мне миссис Холлис на прощание: «Присылай нам кое-что по мере возможности». Больше я ни ее, ни его не видел. Первый курс я окончил с хорошими оценками, лето проработал в библиотеке на полной ставке. В том году я послал им открытку на Рождество. Но она была первой и последней.
На втором курсе я влюбился. Это было самое чудесное из того, что когда-либо со мной случалось. Хорошенькая? Сногсшибательная. До сих пор я не могу понять, что она нашла во мне. Я даже не знаю, любила она меня или нет. Думаю, любила – вначале. А потом я превратился в привычку, от которой трудно избавиться. Например, перестать курить или высовывать локоть в окно, когда за рулем. Некоторое время она оставалась со мной, или все дело было в тщеславии? Умный песик, ну-ка, перевернись, сидеть, апорт, принеси газетку. Чмок-чмок, спокойной ночи. Но не важно. Какое-то время была любовь, потом подобие любви, а потом – конец.
Я спал с ней два раза – оба после того, как любовь заменилась другим. Некоторое время это подкармливало привычку. А потом она вернулась после коротких каникул на День Благодарения и сказала, что влюбилась в Дельта-Тау-Дельту из одного с ней городка. Я попытался вернуть ее, и один раз это мне почти удалось, но она обрела что-то, чего у нее прежде не было, – перспективу.
Что бы я ни созидал все эти годы с тех пор, как пожар сожрал второсортных актеров второсортного фильма, которые когда-то были моей семьей, это все уничтожила булавка его братства.
После этого я то связывался, то развязывался с тремя-четырьмя девушками, готовыми переспать со мной. Я мог бы поставить это в вину моему детству, сказать, что никогда не имел достойных сексуальных образцов, но оно было тут ни при чем. С ней у меня никаких затруднений не было. Возникли они, только когда она ушла из моей жизни.
Я начал побаиваться девушек – чуть-чуть. И не столько тех, с кем оказывался импотентом, сколько тех, с кем у меня получалось. От них мне становилось не по себе. Я спрашивал себя, какие сюрпризы они прячут и когда преподнесут их мне. Покажите мне женатого мужчину или мужчину с постоянной любовницей, и я покажу вам мужчину, который спрашивает себя (возможно, только в предрассветные часы или днем в пятницу, когда она уходит покупать продукты): «Что она делает, когда меня нет рядом? Что она на самом деле думает обо мне?» И наверное, чаще всего: «Какую часть меня она забрала? Сколько еще осталось?» Стоило мне задуматься над этим, и я продолжал думать и думать все время.
Я запил, и мои оценки рухнули в пике. На каникулах между семестрами я получил письмо с предупреждением, что если в ближайшие шесть недель они не улучшатся, стипендия в следующем семестре мне выплачиваться не будет. Я и какие-то ребята, в чьей компании я проводил время, напились вдрызг и оставались пьяными до конца каникул. В последний день мы отправились в бардак, и у меня все было тип-топ. Там было слишком темно, чтобы различать лица.
Ознакомительная версия.
