Некогда я прочитал в газете, что Анатоль Франс, который, судя по всему, был человеком большого ума и всегда умело использовал иронию, позировал художнику Ван Донгену, а когда портрет был закончен, не только отказался забрать его, но и запретил мастеру показывать его публике.
Приблизительно в то же время знаменитая актриса затеяла сенсационный процесс против карикатуриста, который настолько исказил ее черты, что дама сочла это оскорбительным и наносящим ущерб ее карьере.
Я – не академик и не звезда сцены. И не думаю, что я наделен чрезмерной обидчивостью. За все годы службы я не направил ни одного опровержения в газеты, которые не скупились на критику, рассказывая о моих расследованиях, поступках или методах ведения дел.
Конечно, в наши дни отнюдь не все заказывают свои портреты художникам, но почти каждый, в той или иной ситуации, сталкивался с фотографами. И могу предположить, что каждый отлично помнит тот дискомфорт, который он испытывал, глядя на свое собственное изображение, страдающее некоторой неточностью.
Вы понимаете, что я хочу сказать? Мне немного неловко, что я так настаиваю на этом. Я знаю, что коснулся весьма важной и очень личной темы, а также, что редко со мной случается, боюсь показаться смешным и нелепым.
Я полагаю, что не обратил бы никакого внимания, если бы автор наделил меня чертами характера, совершенно не похожими на мои собственные, даже если бы прибегнул к откровенной клевете.
Но я вновь возвращаюсь к сравнению с фотографией. Объектив фотоаппарата не допускает полного несоответствия. Изображение отличается, но не существенно. И если вам зададут прямой вопрос, вы частенько не сможете указать пальцем на ту или иную деталь, которая вас покоробила, объяснить толком, что не принадлежит вам, что вы не признаете своим.
Итак! В течение долгих лет именно такое чувство я испытывал из-за сименоновского Мегрэ; каждый день я видел, как он жил, вырастал рядом со мной, пока дело не дошло до того, что одни совершенно искренне интересовались, не копирую ли я привычки литературного героя, а другие – действительно ли я ношу фамилию своего отца или же позаимствовал ее из романа.
С грехом пополам я пытался объяснить, что сначала все казалось мне вполне невинным, что эта игра не должна была привести ни к каким серьезным последствиям.
Сам возраст мальчишки, которого достопочтенный Ксавье Гишар однажды представил мне в своем кабинете, скорее вызвал у меня желание пожать плечами, нежели ждать подвоха.
И лишь спустя несколько месяцев я осознал, в какой переплет попал, понял, что я никогда из него не выберусь, и даже исписанные мною страницы не смогут меня спасти.
– На что вы жалуетесь? Вы знамениты!
Да, я знаю! Знаю! Так может говорить лишь человек, не прошедший через все это. Я не могу не признать, что в некоторые моменты жизни, в некоторых обстоятельствах это не так уж и неприятно. И дело не только в самолюбии. Часто это весьма полезно по причинам практического порядка. Посудите сами! Я всегда могу получить лучшие места в поезде или в переполненном ресторане, мне не надо стоять в очереди.
В течение стольких лет я никогда не протестовал, тем более не посылал опровержения в газеты.
И я не стану утверждать, что внутри меня все кипело, что тормоза грозили сорваться в любую секунду. Это было бы преувеличением, а я ненавижу преувеличения.
Я даже не клялся самому себе, что в один прекрасный день выплесну все, что наболело, выражу это спокойно, без злобы или обиды; то есть просто скажу то, что должен сказать, и поставлю точку раз и навсегда.
И вот этот день наступил.
Почему это все-таки окрестили «Записками»? Повторю еще раз, что не несу никакой ответственности за название, это слово выбрал не я.
Ведь в действительности речь идет не о Месторино, не о Ландрю и не об адвокате из Центрального массива, который уничтожал тела жертв, погружая их в ванну, наполненную негашеной известью.
Я всего-навсего хотел сопоставить персонаж с персонажем, правду с правдой.
А сейчас вы узнаете, что некоторые понимают под словом «правда».
Это случилось в самом начале нашего знакомства, во времена антропометрического бала, который предшествовал, как и некоторые другие мероприятия, отличающиеся той или иной степенью зрелищности и хорошего вкуса, запуску серии книг, которые сегодня принято называть «первые Мегрэ», а именно двух томов, именовавшихся «Висельник из Сен-Фольена» и «Господин Галле скончался».
Не стану скрывать: я сразу же прочел обе книги. Как сейчас вижу Сименона, входящего на следующий день в мой кабинет, еще более уверенного в себе, если это вообще возможно, но при этом все же с некоторым беспокойством во взгляде.
– Я знаю, что вы хотите мне сказать! – заявил он, прежде чем я успел открыть рот.
И, меряя шагами кабинет, пояснил:
– Я отлично знаю, что мои работы пестрят техническими неточностями. И нет никакой надобности их подсчитывать. Знайте, они необходимы, и я сейчас обосную свою точку зрения.
Я не запомнил в деталях всю его речь, но одна фраза отложилась в моей памяти почти дословно, и именно эту фразу Сименон часто повторял впоследствии, испытывая наслаждение, не лишенное садизма:
– Истина никогда не кажется правдоподобной. Я говорю не только о литературе или живописи. Я даже не стану приводить в пример дорические колонны, линии которых выглядят строго вертикальными, но это впечатление создается за счет того, что пропорции колонн искажены. Если бы они действительно были совершенно прямыми, то наш глаз воспринимал бы их утолщенными в центре, вы понимаете меня?
В то время Сименон еще любил блеснуть эрудицией.
– Расскажите любую историю первому встречному. Если вы не приукрасите ваш рассказ, его сочтут невероятным, искусственным. Исказите слегка свою историю, и она станет более правдоподобной, чем сама реальность.
Он выделил последние слова, как будто бы речь шла о сенсационном открытии.
– Вот в чем суть – творить более правдоподобно, чем сама природа. Итак, я сделал вас более правдоподобным, чем вы есть на самом деле.
Я лишился дара речи. В ту секунду несчастный комиссар, которым я был, комиссар, «менее правдоподобный, чем на самом деле», не нашелся что ответить.
Что же касается Сименона, то он продолжил лекцию, приправляя ее избытком жестов и капелькой бельгийского акцента. Он доказывал, что все мои расследования в его изложении стали более правдоподобными – возможно, он сказал «более точными»? – чем я сам мог бы подумать.
Во время наших первых встреч, осенью, писатель уже не страдал от недостатка уверенности. Когда же пришел успех, месье Сим переполнился самоуверенностью, она переливалась через край, и он вполне мог бы поделиться ею со всеми нерешительными людьми земного шара.
– Следите за моей мыслью, комиссар…
Итак, обращение «господин» он решил опустить.
– В настоящем расследовании участвует пятьдесят, а то и больше человек, и все они заняты поиском виновного. По следу преступника идете не только вы и ваши инспекторы. По тревоге поднимается вся полиция, вся жандармерия страны. Ведется патрулирование вокзалов, портов и границ. Я уж не говорю об осведомителях, секретных полицейских агентах и, тем паче, о дилетантах, которые зачастую принимают активное участие в поимке злоумышленника. А теперь попытайтесь дать правдивую картину всего этого столпотворения на двухстах или двухстах пятидесяти страницах романа! Да здесь не хватит и многотомной саги, а читатель уже через несколько глав потеряет нить повествования, и в голове у него будет полная каша. Но кто в действительности не дает воцариться хаосу, кто каждое утро приходит на набережную Орфевр, чтобы указать каждому его место и не дать сбиться со следа?
Сименон с видом триумфатора ткнул в меня пальцем.
– Это – вы, и вам это прекрасно известно. Это тот, кто руководит расследованием. Я отлично знаю, что комиссар криминальной полиции, глава специальной бригады не бегает по улицам, чтобы лично допросить консьержей или торговцев вином. Я также отлично знаю, что, за редким исключением, вы не проводите ночи, сбивая подошвы ботинок, на пустынных улицах города, под проливным дождем, дожидаясь, пока загорится то или иное окно, хлопнет та или иная дверь. Тем не менее вам хорошо известно, как это происходит, как будто бы сами сидели в засаде. Разве я не прав?
Что ответить на это заявление? С определенной точки зрения оно казалось вполне логичным.
– Следовательно, упрощаем! Первое и наиглавнейшее правило гласит: правда должна быть простой. Вот я все и упростил. Я сократил количество винтиков в механизме, которым вы управляете, но при этом результат остался неизменным. Вместо пятидесяти более или менее анонимных инспекторов, суетящихся в этом хаосе, я сохранил лишь трех или четырех, но каждый из них наделен своей индивидуальностью, своим характером.
