Стивен вошел через общий вход и сел за стол рядом со мной.
Судья зачитал обвинения. Стивен сделал мне знак, когда надо было объявить, что я не признаю себя виновной. Все закончилось меньше чем за полчаса. В освобождении под залог было отказано.
* * *
Еду разносили по расписанию, и это был единственный способ следить за временем. Правда, есть я не могла. Всепроникающий запах мочи и кала напрочь отбивал аппетит. Мне не хотелось ложиться на скамью; по возможности я старалась вообще ни к чему не прикасаться. Во рту после вчерашней рвоты было противно и гадко. От одежды воняло потом. Чесотка вроде бы унялась, но сыпь осталась. Тревога переродилась в страх – что случится в ближайшие десять минут, что будет завтра и что вообще сделается с моей жизнью.
Вскоре после обеда – сэндвич с колбасой и маленький пакетик молока, к которым я даже не притронулась, – за мной пришел надзиратель. Он надел на меня наручники и отвел в крошечный кабинет, располагавшийся на том же этаже, сразу за поворотом тюремного коридора. В кабинете меня ждал Маккензи.
– Можете снять с нее наручники, – сказал он, поднимаясь мне навстречу.
– Вы уверены? – спросил надзиратель.
Маккензи лишь раздраженно махнул рукой. Когда надзиратель снял с меня наручники и вышел за дверь, оставив нас наедине, Маккензи шагнул ко мне, крепко обнял, прижал к себе и не отпускал очень долго. И хотя у меня было достаточно поводов для беспокойства, конкретно в ту минуту меня беспокоило только одно: что я плохо выгляжу и от меня плохо пахнет.
– Ты же знаешь, что это дело рук Билли, да?
– Я уже был в приюте и проверил учетные карточки. Там указано, что двух аргентинских догов в приют сдала «Морган Прагер».
Он внимательно смотрел на меня – ждал, как я восприму это известие.
– Ну конечно.
– Стивен сказал, что это были травильные собаки. Я проверил все ближайшие к городу центры дрессировки и выяснил, что за последние два года с аргентинскими догами никто не работал. Либо их дрессировали совсем в другом месте, либо она натаскивала их сама. Есть какие-то соображения, где она могла их держать?
– Я у нее никогда не бывала. Я даже не знаю, где она живет.
– Я тоже. – Наверное, я не смогла скрыть, как приятно мне было услышать эти слова, и Маккензи заметил, как я просияла, потому что повторил еще раз: – Я тоже не знаю, где она живет. И адрес, который она указала, когда работала у меня, оказался фальшивым.
– У ее бабушки – конный завод в Коннектикуте.
– Чтобы его обыскать, нужен судебный ордер.
– Где бы она их ни держала, как минимум полгода назад они у нее уже были.
Я спросила, что пишут о моем деле в газетах.
– Уже завтра они все забудут и схватятся за что-то новое.
– Надеюсь, это будут убийства Сьюзен Рорк, Пэт Леви и Саманты Купер.
– Да, Стивен мне все рассказал.
– Она будет не первым убийцей, кому удастся уйти от правосудия, – сказала я.
– Все на чем-то срезаются, даже такие, как Билли.
– За исключением тех случаев, когда не срезаются.
– Стивен сейчас договаривается с адвокатом по уголовным делам. Кэрол Андрес придет к тебе завтра утром. Она первоклассный специалист, один из лучших в стране. Они с моей женой вместе учились. Кстати, чтобы уже окончательно прояснить ситуацию с Билли… Сегодня утром я с ней разговаривал. В больнице, до того, как ее выписали. В общем, заранее было понятно, что ничего не получится, но я все равно поехал к ней и попытался убедить помочь следствию и рассказать всю правду. Я спросил, где она держала своих аргентинских догов. С ней в палате была ее бабушка. Она тут же набросилась на меня и попросила не беспокоить «бедную девочку». А Билли сказала бабушке, чтобы та спустилась в кафе, выпила кофе и дала нам спокойно поговорить. Ее буквально трясло от ярости. Только это была тихая ярость. Она не повышала голоса, чтобы не привлекать внимание медперсонала, но глаза прямо-таки полыхали злостью. Она уже поняла, что я верю тебе, а не ей. И она поняла, что не может мной манипулировать.
– Ты познакомился с Распутницей. – Я рассказала ему всю историю.
– Я сразу понял, что здесь что-то не так.
– Но все равно продолжал с ней встречаться.
– Я понимаю, что это избитая фраза, но она была как наркотик. Меня начало отпускать только тогда, когда она стала работать у меня в офисе. Я видел, как она обращалась с людьми, от которых ей ничего не надо. – Он жестом показал охраннику, нетерпеливо топтавшемуся за дверью, что ему нужно еще пять минут. – Она не спросила, как себя чувствует тот, второй полицейский, выживет он или нет. Мне кажется, она ни капельки не сомневается, что ей все сойдет с рук. И мне кажется, она упивается собственной безнаказанностью.
– Этим она и опасна. В каком-то смысле я даже рада, что меня держат в тюрьме. Здесь она до меня не доберется.
– Я нанял хорошего детектива, так что мы продолжаем искать следы этих догов. И мы очень надеемся, что раненый полицейский скоро придет в себя и сможет дать показания.
Я попросила Маккензи связаться со следователем из бостонского полицейского управления и рассказать ему об электронных письмах, в которых Билли под именем Распутницы признается в убийстве Сьюзен Рорк.
– А электронные письма вообще принимаются судом как доказательства? – просила я.
– Если удастся доподлинно установить, кто именно их отправлял.
Маккензи сказал, что ему надо идти. Ему очень не хочется бросать меня здесь одну, но от него больше пользы «на воле».
Я не могла с этим поспорить. Я вообще ничего не могла.
Я могла лишь надеяться, что случится чудо и справедливость все-таки восторжествует.
Когда Маккензи ушел, меня отвели обратно в камеру и велели ждать, пока они не укомплектуют полный список «единиц» – так нас здесь называли. Всех, кто вошел в этот список, согнали в одно помещение, где сковали наручниками попарно и повели вниз, на улицу. Там нас уже дожидался автобус, чтобы вести в Райкерс. Сидеть пристегнутой к кому-то еще было очень неудобно, к тому же у автобуса напрочь отсутствовали рессоры; с учетом того, что нас везли как дрова и по не самым лучшим дорогам, поездка вышла болезненной. Раньше я бывала в Райкерсе исключительно в качестве психолога-аспиранта, отрабатывающего требуемое количество часов клинической практики. Меня посетила совершенно бредовая мысль, что можно попробовать воспользоваться «служебным положением» в личных целях, но очередной приступ жуткого кашля женщины, в паре с которой я была скована, быстро заставил меня выкинуть эту дурь из головы. Женщина кашляла всю дорогу и никак не могла успокоиться. Шалонда, транссексуал, к которому – вернее, к которой – я питала искреннюю симпатию, рассказывала, что в Райкерсе туберкулезом болеют в три раза чаще, чем в среднем по городу, и в большинстве случаев местная форма туберкулеза резистентна к лекарственным препаратам.
Нас, женщин, отделили от мужчин и повели в Центр Роуз М. Сингер, женскую тюрьму. Меня отстегнули от напарницы и проводили в одиночную камеру в отдельном крыле, где я насчитала всего восемь дверей. Я не знала, куда повели остальных женщин. В камере стояла низкая койка с матрасом; имелись также металлическая раковина, унитаз и что-то вроде откидного столика у стены. Я присела на койку, вся напряженная и настороженная. Конечно, мне вспомнились все мои подопечные. Интересно, тот балагур, вечно травивший дурацкие анекдоты, еще здесь? А любитель прекрасного, оголившийся в музее Метрополитен? И Шалонда… Как же не вспомнить Шалонду и ее слова, сказанные на прощание: «Это прекрасно, когда ты сама себя удивляешь!»
Я легла на койку, подложив руки под голову, поскольку подушка мне, видимо, не полагалась. На когда-то побеленных, а теперь попросту грязных стенах не было ни одной надписи – ничего, за что можно зацепиться взглядом. Я закрыла глаза и попыталась представить себе какую-нибудь другую спальню, совсем непохожую на камеру, где я сейчас находилась.
Чья спальня первой пришла на ум? Спальня Билли, в особняке ее бабушки. Нет, даже не спальня, а целое крыло, превращенное в картинную галерею. Белоснежные ковры от стены до стены, полотна известных современных художников от Мотеруэлла до де Кунинга. А в смежной комнате – яркий, как будто наэлектризованный черный холст с красным росчерком, похожим на букву Н, налитую кровью. Работа Пола Леви. Деда Пэт.
У меня перехватило дыхание.
Перед глазами встала живая картина: Пэт показывает мне свои обнаженные автопортреты, а ее собака – ротвейлер! – бросается на окно, потревоженная шумом снаружи. Когда обнаружили тело Пэт, собаки рядом не было. Ее вообще нигде не было.
Как же я не подумала об этом сразу? Билли устроила в нью-милфордский приют девочку-ротвейлера. Когда мы с ней туда ездили в первый раз, она спросила Альфредо, как дела у собаки, которую она привезла. Я хорошо помню, как она сказала ему: «Я за нее волновалась».
