– Ну да, – недоверчиво сказал я, – обернешься старой простыней. Призрак прошлого Рождества.
– Вот увидишь, – пообещала она.
А когда я воротился со своим дьявольским нарядом, Дорис была одета с головы до ног во все черное. Можно подумать, она окунулась в бочку с черной краской. Голову обтягивал черный чулок, как у грабителей из комиксов, открытой оставалась лишь нижняя часть лица, которая, в свою очередь, была прикрыта маленьким квадратным зеркальцем, каким–то чудом прикрепленным на уровне носа.
Посмотрев на нее, я не увидел практически ничего. Все кругом черное – единственное, на что наткнулся мой взгляд, – мое собственное отражение в зеркальце.
– Ладно, сдаюсь, – сказал я, моргнув несколько раз. – И кем же ты будешь?
– Тобой, – произнесла она из–за зеркальца.
– А?
– Ну, то есть любым, кто будет, говоря со мной, глядеть на меня.
Я посмотрел в зеркальце и увидел себя.
– Ну, Дорис, это нечестно. Тебе нужно быть кем–то.
– А я и есть кто–то. Я – это ты. И потом, неплохая экипировка для вора, а?
Я разочарованно взирал на сверток со своей дьявольской одеждой, запоздало представляя себе, как буду пробираться в ней по темным верхним залам усадьбы. Несомненно, Дорис была куда более изобретательна.
Однако менять что–либо уже не представлялось возможным. Кроме того, мой костюм нравился мне и по некоторым другим причинам. Так что, когда мы этим вечером появились в начале десятого в нашем фамильном особняке, я под верхней одеждой был весь в красном, а Дорис – в черном.
На приглашениях, разумеется, не стояло никаких имен, это испортило бы главную забаву – попытки угадать, кто есть кто. Наше я вручил Кибберу, противному старику, который неимоверно давно служил у нас, и мы с Дорис влились в живописную толчею главного зала.
По случаю празднества из него убрали всю обстановку, кроме небольших диванчиков вдоль стен, против дверей. Искрились массивные люстры, на стенах висели барельефы всяческих знаменитостей, а в дальнем углу возвышался привычный оркестр, игравший на всех благотворительных вечерах, устраиваемых моими родителями. (Это уменьшало налоги и было вполне по–деловому, верно же?) Повсюду шумела пестрая толпа гостей, наряженных всевозможными типажами: от Пирата Джона Сильвера до Последнего Летнего Лепестка; кролик танцевал с лисой, почтальон болтал с почтовым ящиком.
Дорис немедленно привлекла внимание. Люди подходили к ней, спрашивали, кого она представляет, и неизменно получали в ответ: «Вас». Вопрошавший секунду стоял оторопев, потом до него доходил смысл сказанного, и он удалялся в восхищении.
Наконец я отвел ее с танцевальной площадки и зашептал в ухо:
– Помнишь, когда–то давно ты мне рассказывала о первой заповеди хорошего вора, которую завещал тебе отец. Помнишь?
– Будь неприметным, – ответила она.
– Так–то вот.
– Не умничай. – И она ткнула меня кулаком в бок. Чуть позже я танцевал со своей сестрой Юджиной.
– Кажется, я вас знаю, – проговорила она. – Прямо так на языке и вертится. Вы на кого–то очень похожи.
Дорогая Юджина. Приятно сознавать, что ты, как всегда, непроходимо тупа.
Я видел своих братьев Джокко и Хьюберта, но не общался с ними и потому не имел случая выяснить, остались ли они столь же слабоумными. Надо сказать, с безопасного расстояния они представлялись мне теми же прежними бестолочами. (Я заметил, что они смотрят на меня, но это было не долго. Позже я понял, что они глазеют на каждого, – запоминали костюмы, надо думать.) В десять тридцать я вернулся к Дорис, окруженной вожделеющими особями мужского пола, и шепнул ей на ухо: «Пора». Извинившись перед своими новыми обожателями, она присоединилась ко мне в холле. Внизу у дверей по–прежнему дежурил Киббер. Я провел Дорис к черной лестнице; мы никого не повстречали.
Дом был мне хорошо знаком. Я крался по местам моего полного роскоши, но несчастного детства. В доме, где правил беспринципный отец и ветреная дурочка мать, я рос в окружении братьев и сестер в атмосфере всесокрушающей пошлости, и неудивительно, что, повстречав Дорис, вцепился в нее, как утопающий в спасательный круг.
Но Дорис не только спасла меня – она дала мне новую жизнь. На втором этаже я направился к отцовскому кабинету. Как всякий бесчестный человек, он опасался, что когда–нибудь все тайное станет явным, поэтому держал большую сумму наличными в тайнике в своем логове. Но от любопытного скучающего ребенка ничего в доме не скроешь. Я знал об этих деньгах, припрятанных в столе на всякий случай, – мать наверняка не подозревала об этом, так как отец опасался и ее, – так вот, я знал о них с десяти лет.
Они все еще лежали там. Пять тысяч долларов в потрепанных купюрах. Переложив их в свой костюм, я поставил ящик с двойным дном на место, и мы проследовали в спальню матери.
Всякий раз в помещение проникал я один, а Дорис караулила в дверях.
В спальне я сдвинул осенний пейзаж – он выглядел как сборная картинка: позади него размещался сейф, в котором мать держала свои драгоценности. Сегодня она надела их не так много – костюм не соответствовал. На этот раз она предстала в образе Дианы–охотницы, с колчаном со стрелами, колыхающимся на спине, хотя, право слово, ей больше бы пошел костюм торговки.
Стоя у дверей, Дорис зашептала:
– Как ты собираешься его открыть? Мы же не можем его взорвать.
– Я знаю, где она записывает шифр, – прошептал я в ответ и стал перелистывать маленькую телефонную книжку на столике. – Она не может запомнить цифр, – пояснил я Дорис, – поэтому заносит их сюда под видом телефонного номера.
– Невероятно, – сказала Дорис. – На какую букву? На «К» – как «комбинация»?
– Нет. На «З» – как «запор». Матушка у нас грамотная.
– Ты хочешь сказать – педантичная, – выдохнула Дорис.
После недолгих размышлений мне удалось выяснить цифровую комбинацию: влево – 8, вправо – 26, влево – 12, вправо – 33.
Вернувшись к сейфу, я открыл его, переложил драгоценности к себе, захлопнул сейф и направился к двери, как тут Дорис прошептала, что кто–то идет.
Я скользнул под кровать. Дорис отступила за дверь.
Это была, к несчастью, мать. Она зашла в комнату, включила маленький ночник – она не любила в спальне яркого света – и стала рыться в шкафу, подрагивая стрелами в колчане за спиной.
Дорис же на самом виду! Чуть выглянув из–под кровати, я увидел, что дверь полуоткрыта, а Дорис за ней, и стоит матери оглянуться, она обнаружит ее!
Но мать ее не заметила. Дорис прикрыла нижнюю часть лица с зеркальцем обтянутыми в черное руками и на фоне темной двери стала невидимой, как стекло. Я сознавал, что она все еще там, лишь потому.., лишь потому, что просто знал об этом.
Наконец мать удалилась, а через пару минут и мы вслед за ней. Мы вернулись в главный зал, где вновь некоторое время помаячили, танцуя и беседуя, – готовя таким образом свое благополучное отбытие. Человек сорок человек увидят, как мы спокойно уходим. Кому взбредет в голову заподозрить нас в воровстве?
Я уже стал со всеми прощаться, как вдруг тяжелая рука легла мне на плечо и знакомый голос произнес:
– Постойте, вас хотят видеть.
Обернувшись, я увидел своего старшего брата Джокко, футболиста, громадного и плотного, как и прежде, одетого Тарзаном. Я высвободился и сделал шаг в сторону двери, но тут увидел, что он улыбается во весь рот. Он не догадался, кто я, – я ему был нужен для чего–то другого.
– Что случилось? – спросил я.
– Пойдемте, – сказал он по–детски восторженно и таинственно, – там увидите.
Я двинулся за ним, каждую секунду готовый к бегству. Мы подошли к эстраде, где толклись недоуменно несколько Чертей, Дорис и – поодаль, у микрофона, – моя мать.
Джокко подтолкнул меня к прочим Чертям, и мать объявила во всеуслышание:
– Внимание, начинаем вручать призы!
Призы?
Когда публика затихла, мать продолжила:
– Вместо того чтобы вручить обычный приз за лучший костюм, мы решили, что будет интереснее вручить два приза – за самый оригинальный и за самый банальный костюм!
