– Но... конечно же, принял, синьора!
– Нет, правда? О! Вот умора!
– Вы казались такой несчастной...
– Но я действительно очень несчастна, синьор! Просто это не значит, что...
Он упорствовал:
– Но вы ведь сказали это?
Она от души потешалась.
– Вы иностранец, синьор?
– Американец.
– В том-то и дело... Вы не разбираетесь в наших обычаях. Сайрусу А. Вильяму показалось, что откуда-то издалека доносится насмешливый хохот Тарчинини.
– И вы пришли, испугавшись, как бы я не убила себя? Как это мило... ужасно мило...
Она приблизилась и нежно шепнула:
– Вам кто-нибудь уже говорил, что у вас очень красивые глаза?
Лекок не знал, говорили ли ему это, зато знал, что если откроет рот, то наговорит грубостей, и, спасаясь от охватившего его головокружения, выскочил вон, хлопнув дверью.
Когда Сайрус А. Вильям спрашивал в отеле свой ключ, ему подали телеграмму из Бостона. Валерия! Она и не подозревала, милая девушка, как вовремя пришла ее телеграмма, и как возросла любовь жениха к ней после его знакомства со слишком легко утешившейся вдовой.
"Сайрусу А. В. Лекоку, Рива Сан Лоренцо э Кавур, Верона, Италия. Удивлена. Точка. Обожаю Колумба. Точка. Настаиваю вашем немедленном возвращении. Точка. Жду объяснений. Точка. Валерия".
Что это могло значить? По какой причине Валерия, так хорошо воспитанная, такая строгая в отношении этикета, такая пунктуальная в вопросе о том, что принято и что не принято, позволила себе послать ему столь нелепую телеграмму? И какого такого Колумба она обожает? Он готов был немедленно телеграфировать своей невесте, требуя ясности, как вдруг в его уме забрезжило неясное воспоминание о другой телеграмме. Он спросил телеграфиста, который подтвердил, что прошлой ночью он в самом деле телеграфировал мисс Валерии Пирсон. Сайрус А. Вильям ощутил холодок в спине. Пересохшими губами он выговорил:
– Вы случайно не сохранили текст моей телеграммы?
– Не знаю, синьор. Сейчас поищу.
Телеграфист не собирался признаваться, что телеграмма не только была заботливо отложена, но и прочитана всем персоналом отеля. Порывшись для виду в бумагах, он как бы случайно наткнулся на нее:
– А! Вот она, синьор. Какая удача!
Глянув на текст, Лекок изумился, какое колдовство могло подвигнуть его на подобную глупость. Вина за это лежала на Тарчинини и его жене с их граппой! Он проклял про себя Верону, этот город погибели, где бостонский джентльмен смог в несколько часов забыть все, чему его учили. Терзаемый раскаянием, он послал невесте новую телеграмму:
"Валерии Пирсон, Линкольн Авеню, 33, Бостон, Массачусетс, США. Просьба принять извинения. Точка. Был утомлен. Точка. Несовместимость климатом Вероны. Точка. Вылетаю послезавтра 13 часов. Точка. Радостью жду встречи вами. Точка. Надеюсь прощение. Точка. Остаюсь любовью. Точка. Сайрус".
Перспектива скорого возвращения в Соединенные Штаты исполнила оптимизма пробуждение Сайруса А. Вильяма. Занимаясь утренним туалетом, он с умилением перебирал в памяти свой бостонский утренний ритуал: физкультурные упражнения, приветствия слуг, на которые он отвечал с благожелательной снисходительностью, спускаясь к завтраку (ах! прохладный апельсиновый сок, тающий во рту порридж, бодрящий аромат жареного бекона!), и первые газетные новости, прочитанные за завтраком. Не без некоторого волнения Сайрус А. Вильям представил себе Валерию законной участницей этого ритуала. Должно быть, Лекоку пришлось несладко, если он с такой симпатией думал о своей будущей супруге. По правде говоря, любовь не занимала молодого и деятельного юриста. Он относил ее к категории обстоятельств, ослабляющих волю, которых человек, желающий преуспеть в жизни, должен остерегаться.
Лекок был настолько уверен, что ди Мартино – нынешний патрон Ланзолини – узнает в Росси своего ежевечернего клиента, что не спешил. Впереди у него было более чем достаточно времени для выполнения добровольно взятого на себя поручения. А может быть, убежденный в виновности Орландо и Мики, он, медля таким образом, хотел дать им несколько часов отсрочки, и – кто знает – возможность бежать: последняя мысль была ему слаще меда, ибо, случись такое, поколебалась бы уверенность Тарчинини в веронских преступниках. В самом деле, единственным, что мешало ему покинуть Италию с легким сердцем, было сожаление, что он уедет, не дав урока нахальному сыщику, напускающему на себя таинственность при расследовании такого простого дела. Тарчинини изобретал несуществующие сложности, чтобы придать себе весу, когда решит, что пора кончать игру и арестовать Ланзолини с его сообщницей. Сайрус А. Вильям попытался представить, как поведет себя Мика, когда за ней придут. Он готов был пожалеть ее, и тут ему послышался шепот:
– Вам кто-нибудь говорил, что у вас очень красивые глаза?
Ну и наглая же эта Мика! Воспитанный на Библии, Лекок вспомнил Иезавель, но невольно маленький, дьявольски неуместный вопрос вкрался в его мысли:
– Если ты умрешь, обратит ли внимание Валерия, несмотря на траур, на чьи-нибудь красивые глаза?
– Разумеется, нет!
– Это верно... Она, конечно, останется верна твоей памяти, и неспроста...
– Неспроста?
– Черт возьми! Да ведь, между нами говоря, не будь приданого, кому вздумается флиртовать с Валерией?
Сайрус А. Вильям поспешно вышел из комнаты, убегая от ответа.
* * *
Оказавшись на улице перед отелем, Лекок с удивлением убедился, что уже почти полдень, следовательно, к ди Мартино идти не время. Он не спеша побрел в ресторан в одном из старых кварталов, где, в память вечеринки у Тарчинини, заказал большую порцию спагетти al sugo[21] и наелся так, что его бросило в жар и стало трудно дышать. После такой трапезы ему вовсе не хотелось сразу разыгрывать роль сыщика, и, сев в такси, он отправился в парк Регина Маргарета. Там погулял некоторое время, сердито жуя резинку в надежде ускорить переваривание тяжелой пищи. Вскоре, утомленный этой физиологической борьбой, он примостился на скамейке, закрыл глаза и заснул, как истый веронец. Воздух был так мягок, что Сайрус А. Вильям мирно отдыхал до тех пор, пока заход солнца не исполнил атмосферу беспокойства, и внезапный холодок не вырвал его из глубокого сна. Вернувшись к реальности, Лекок поспешил на виа Стелла, где находилась парикмахерская ди Мартино.
Хозяин, красивый мужчина, еще сильнее надушенный, чем Тарчинини, принял Лекока с некоторой холодностью, исчезнувшей, когда он убедился, что посетитель не собирается нарушать его покой, требуя профессиональных услуг. Когда американец показал ему фотографию Росси, он, внимательно приглядевшись, заявил:
– Я видел этого типа... Точно, это один из моих клиентов! Я всех запоминаю. Потрясающая зрительная память! В вашем деле я бы себя показал, синьор! Это у меня от отца. Да вот как-то раз...
Сайрусу А. Вильяму некогда было слушать истории. Он хотел поскорее управиться с делом и принести Тарчинини положительный ответ.
– Он у вас бывал последнее время?
– Кто?
– Тот, что на фотографии.
– О! Нет. Несколько лет назад... два, не то три...
Раздосадованный, Лекок повернулся и вышел, оставив парикмахера скандализованным такой грубостью.
Ромео Тарчинини не стал расстраиваться по поводу неудачи своего товарища, равно как не позволил себе ни малейшего намека на тот факт, что одно-единственное дело за целый день наводит на странные мысли о бостонской расторопности, которую Сайрус А. Вильям неустанно приводил ему в пример.
– Завтра тоже будет день, синьор Лекок. Алиби Ланзолини я проверил. Оно вне подозрений, и Микино соответственно тоже. На сегодня поработали достаточно. Выпьем вермута в "Академии"?
Американец хотел отказаться, но он должен был еще объявить о своем отъезде и решил, что в кафе это будет проще.
Они уселись поближе к прохожим, у самого края террасы.
Едва заказав напитки, комиссар обратил внимание своего гостя на прелестную девушку, задевшую их платьем. Лекок раздраженно заметил:
– Честное слово, Тарчинини, вы только и думаете, что о женщинах!
– А это я так выражаю благодарность Господу Богу за то, что Он их создал...
И продолжал другим тоном:
– До чего обидно расследовать убийство в такую погоду! Ладно. Завтра вы, конечно, сходите к этому Маттеики на виа Баттести, предыдущему хозяину Ланзолини?
– И на этом покончу с делами, потому что завтра в тринадцать часов я вылетаю в Бостон через Париж.
Тарчинини не сразу ответил, видимо, с трудом осознавая новость.
– Жалко, синьор, потому что, хоть мы и не понимали друг друга, я не терял надежды открыть вам глаза...
– Как так?
– Привить вам другой взгляд на вещи.
– Не думаю, чтобы вам это удалось.
– Кто знает? Но, надеюсь, не дурные вести из дома ускорили ваш отъезд?
– Нет. Просто не могу смириться с вашим образом жизни, уж не обижайтесь, – с вашим легкомыслием, с вашими профессиональными методами, отдающими анархией!
