А на другой чаше весов…
Я вскинула глаза, внимательно глядя на Женьку. Я вглядывалась в его мальчишеские черты лица, вечную мягкую улыбку, русую челку… Вспомнила, как он спас меня на лестнице, вспомнила, как мы тогда с ним смеялись и не подозревали о том, что скоро наш мир рухнет…
… — С тебя свидание.
— Чего? Ты же это… малолетний.
— Мне двадцать два!
— А мне двадцать девять!
— Ой, да и постарше были!
— Геронтофил ты, однако!
— Я тебе жизнь спас?
— Ну?
— Так вот с тебя свидание. Ясно?
— Но я же старенькая!
— Кто, ты? Я тебя взрослее по жизни.
— С тебя мороженное и карусельки.
— Итак? — голос Женьки вывел меня из ступора, прогнал воспоминания.
Я ничем не могу ему помочь. Я не могу вернуть его в тело. Я могу только…
— Едем, — бесстрастно кивнула я.
Ибо я поняла, каким было последнее слово в том сне. «Помоги себе» — именно это сказал задыхающийся от боли шепот.
Жизнь — слишком сложная штука, да еще и любит подбрасывать гнусные моральные задачки. Нет тут белого — черного, нет четкого понятия «хорошо» и «плохо».
Вот, скажем, убийство детей… Одно из самых чудовищных деяний, что только может сделать человек. А что вы скажете о ситуации, когда ангелоподобный малыш, невинно улыбаясь, сидит в песочнице и тянет чеку у гранаты? А вокруг него — еще штук пятьдесят детишек?
По условиям задачи вы умеете стрелять, у вас есть пистолет, а до песочницы — слишком далеко, чтобы успеть добежать, да еще и этот высокий забор детсада…
Девять из десяти социально адекватных людей не смогут поднять руку на ребенка. И спустя время они забудут о трагедии, что приключилась у них на глазах, забудут кровавые брызги и крошечные трупики. А десятый убьет одного, зато спасет пятьдесят детей. А после не сможет ни забыть, ни простить себе того, что совершил…
Дай бог никому не оказаться в подобной ситуации.
Но гораздо хуже — когда надо выбирать: твоя жизнь или чужая. Инстинкт самосохранения твердит, нет, вопит, о том, что самое ценное, что есть у меня — это я. Совесть указывает на то, что тот, другой человек, заслуживает жизни не менее, чем я. В Евангелиях без труда можно найти четкое указание: в такой ситуации надо положить душу за другого.
Только, видимо, Женька прочитал это раньше меня. И сделал выбор.
Кинув рюкзак на кухонный стол, я принялась обходить его квартиру, расставляя по периметру зажженные свечи. В окна и двери я втыкала иголки, в углы сыпала четверговую соль. Слегка споткнулась, зайдя в Женькину комнату — тот, меланхолично насвистывая, рассматривал боевую катану, что стояла около дивана.
— Твоя?
— Ты дура? — процедил он.
— Ты чего? — опешила я.
— Если она в моей комнате — чья она еще может быть?
— Логично, господин Умник, — кивнула я, — а теперь выйди, пожалуйста, из квартиры.
— Нафига? — лениво отозвался он.
— И не заходи, пока я тут, — не обращая внимания, продолжила я. — Увидишь, что я вышла — не вздумай со мной заговорить, а после иди в квартиру. Все понял?
— Я не идиот, Магдалина, не то что некоторые.
Я посмотрела на него тяжелым взглядом:
— Послушай, может быть, хватит меня оскорблять?
— А что я сделаю, если ты дура? Вопрос к тебе на самом деле.
Я вышла, хлопнув дверью.
Как я, девушка, могу спорить с воином Катори? Да он меня одним ударом пришибет… пришиб бы. Как я, живая и во плоти, могу спорить с бестелесным привидением? Нечестно это. И как я, ведьма, могу спорить с тем, кого скоро сожгу заживо?
От последней мысли каменная стена, что я выстроила около сердца, все-таки рухнула, и я рванулась обратно к Женьке в комнату. Черт, мы придумаем что-нибудь, обязательно придумаем!
«Успокойся! — жестко рявкнул внутренний голос, сноровисто укладывая кирпичики в стену, — ты ему ничем не можешь помочь, ясно? Так подумай же о себе».
Если бы Женька вышел в тот момент — все было бы по-другому. Но я в одиночестве стояла в коридоре, хватая ртом воздух и чувствуя странную пустоту в душе.
А потом я пошла в кухню, достала из рюкзака Библию Ведьмы и открыла ее. Сила привычно ринулась в вены, заставив меня вздрогнуть. Краем глаза я увидела, как Женька молча вышел из квартиры. И тогда я распахнула руки, словно в полете, и принялась читать заклятье, не позволяющее вору выйти из этого дома. Я изменила его, теперь оно будет держать и морочить тут любого, кроме меня, а то ведь как не крути — но именно Женька тут хозяин, могло и не сработать.
Я уверенно читала заклятье, и чувствовала, как струится сила из кончиков пальцев, дальше, дальше, к маячкам свечей. Словно паук, я плела охранную сеть из чар, дабы любой, кто ее потревожит — увяз и уже не выбрался. Никогда…
И я мастерски ткала эту сеть, вывязывала узелки, плотно укрывая ей всю квартиру. Мир менялся около меня с каждым произнесенным словом, я чувствовала это, и со спокойной горделивостью принимала подчинение моей воле.
Вплетя в сеть надежную печать, я собрала в рюкзак свои вещи и не оглядываясь вышла из квартиры. Тщательно ее заперла, ключи сунула в карман — потом Женькиной матери отдам. Огляделась — привидения нигде не было.
Пока я ехала домой — следила за тем, дабы ни одной мысли не поселилось в моей голове. В пробках преувеличенно тщательно смахивала кончиком косы невидимые пылинки с колена. По пути заехала в бутик, с толком и расстановкой вусмерть загоняла продавщиц, требуя от них нечто особенное. Так ничего и не купив, поехала дальше.
По дороге я позвонила в больницу, представилась Женькиной невестой. Медсестра на посту с некими паническими нотками в голосе велела срочно приехать — больному стало значительно хуже в последние полчаса. Я сама поразилась спокойствию, с которым я выслушала это сообщение о том, что Женькино тело умирает.
Все получилось. Он был прав, это сработало. Я отвязалась от него, и на мое тело больше некому посягать.
Отличная новость.
И уже в собственном дворе, припарковавшись у забора, я неожиданно уронила голову на руль и разревелась.
В голове стучала одна мысль — я только что убила человека. Пока я примеряла шмотки — он корчился в огне. Его кожа лопалась от нестерпимого жара, и некому было помочь ему.
Я плакала навзрыд, остро осознавая, что этот мальчик меня спас. Он мог бы выждать время и снова стать полноценным человеком, пусть в моем теле, но лучше так! А он пытался уйти от меня, пытался держать дистанцию, и лишь когда я приперла его к стене — сделал выбор.
«Изолируй меня от себя, и, по моим расчетам, через некоторое время проблемы не станет».
Он ведь знал, что когда я его запру в квартире и уеду — он умрет. Знал, отлично знал…
У меня теперь все будет нормально. Будут тысячи дней, скучные и веселые, будут тысячи людей и впечатлений, а у него больше не будет ничего.
Ничего.
Я напою себя успокоем, сниму тоску, и забуду о нем. Никаких дурных снов, никаких угрызений совести.
Все замечательно.
Я треснула кулаком по рулю так, что ладошку кольнуло острой болью, завела машину и рванула на Доудельную. Господь благословил меня — не было ни пробок, ни неуклюжих чайников, светофоры исправно горели зелеными огоньками.
По лестнице его дома я неслась так, что встреченная старушка только охнула, прижавшись к стене и испуганно глядя на меня. Руки мгновенно вставили ключ в замок, провернули — и вот я уже влетела в дом.
— Женька! — отчаянно крикнула я.
Он не ответил. И я побежала по квартире, рывком распахивая двери — кухня, ванная, гостевая, его комната…
Он сидел у стены рядом с катаной, бессильно склонив голову.
— Женечка, — я кинулась к нему, уселась рядом, не решаясь дотронуться. — Женечка, ну прости меня дуру, а?
Он с усилием взглянул на меня мутными щелочками глазами, и я кое-как удержалась от того, чтобы не отодвинуться — кожа на его щеках вздувалась огромными багровыми волдырями.
— Зачем ты пришла? — прошептал он. — Все ведь получилось…
Голос его был сух, словно шелест песков Сахары.
— Так дура я, сам ведь сказал, — сквозь слезы улыбнулась я и протянула руку, чтобы его обнять. И лишь когда она уперлась в стену за ним, вспомнила — что это привидение. А выглядел — как настоящий…
«А он и так настоящий, не чета некоторым», — жестко сказал внутренний голос.
Он улыбнулся обожженными губами:
— Ты не обижайся. Просто иногда мы говорим не то, что думаем.
— Я знаю. Знаю, Женечка…
Он поморщился:
— Магдалина, ты могла бы не рыдать, как на похоронах?
— А ты не умрешь? — с безумной надеждой спросила я, вглядываясь в изуродованное огнем лицо.
