Девственницы, поставщики белых рабынь, контрабандисты, шпионы… Я со стоном вздохнул. Волны вокруг меня ходили ходуном, как оно обычно и происходит в непогоду. Я попытался припомнить, в какую сторону горизонта уплыл баркас и взял тот же курс, намереваясь в одиночку переплыть Ла-Манш.
Это продолжалось целую вечность. Когда-то я неплохо плавал и, как говорят, навыки никогда не забываются — что оказалось чистой правдой. И тем не менее с каждым взмахом руки я все ждал, что силы мои вот-вот иссякнут, и не сомневался, что в один прекрасный момент огромная волна накроет меня с головой и утянет на глубину, и мне не удастся вынырнуть. Но я упрямо продолжал плыть вперед. Вода ничуть не потеплела, но мое тело довольно быстро перестало чувствовать холод.
И наконец наступило мгновение, когда пришла неотвратимая уверенность: все у меня получится! Волны и ветер гнали меня в нужном направлении, и это служило мне мощным допингом. Временами совсем выбившись из сил, я просто ложился на спину и отдавался на волю волн. Конечно, подобный вида отдыха не был столь же действенным, как несколько часиков сна в гамаке, но все равно это мне помогало.
Я сбился с курса, чего вполне можно было ожидать, хотя от осознания этого факта легче мне не стало. Полуостровок, на оконечности которого стоит Шербур, остался далеко в стороне, и этот крюк, наверное, стоил мне лишних двух часов пребывания в холодной воде. Когда же я достиг суши, существенно позже восхода солнца, на берегу уже было немало людей. На подкашивающихся ногах я выбрался из моря, и стоило мне обратиться к ним по-французски, как одна из женщин закричала:
— Говард, да он же голый как пингвин!
Говард навел на меня свою «Минолту» и щелкнул затвором.
Только потом уже выяснилось, что старина Говард сам вышел из моря именно в этом самом месте ровно четверть века назад, в июне 1944 года. Он тогда служил в частях американской армии, участвовавших в высадке в Нормандии, и финишем моего заплыва через Ла-Манш оказался знаменитый плацдарм Омаха-Бич. Еще Говард сказал, что хочет познакомить меня со своей женой и показать ей то историческое место и что ему наплевать на недавнее высказывание президента про опасное снижение золотого запаса страны. Жена Говарда, отводя от меня глаза, заявила, что я умру от переохлаждения — вероятность такого исхода уже пришла мне в голову.
Я весь посинел, а мои зубы выбивали чечетку. Хуже того, голова у меня кружилась, и еще немного — я бы упал в обморок. Если бы они начали задавать мне вопросы, я, скорее всего, дал бы им ответы более или менее приближенные к правде, и они, наверное, либо бросились бы от меня как от чумного, либо сдали бы в полицию.
Но они ничего не спросили. Только американские туристы способны на такой интеллектуальный подвиг. Они не задали мне ни единого вопроса вовсе не потому, что страдали переизбытком тактичности. Я потом долго думал об этом и пришел к выводу, что им просто было начихать. Говард пустился взахлеб вещать про высадку в Нормандии и про то, как девушки Парижа встречали американских воинов-освободителей. А жена Говарда — не помню, как ее звали, — без умолку трещала, как они мудро поступили, захватив с собой во Францию несколько рулонов американской туалетной бумаги.
Справедливости ради должен сказать, что им на меня не совсем было начихать. Говард нашел у себя в багажнике махровый банный халат, купленный где-то в Европе на большой распродаже, и я обтерся им насухо, решив, что это такая простыня, а потом, осознав свою ошибку, напялил на себя. Теперь жена Говарад смогла поднять на меня глаза. До того я был, конечно, чуть более наг, чем пингвин, потому что чресла мои опоясывал тайник с долларами, но ремень, будучи единственной деталью моего одеяния лишь подчеркивал выдающиеся подробности моего тела.
Они напоили меня кофе. У них в багажнике нашелся и термос с кипятком, а жена Говарда оказалась настолько мудра, что помимо туалетной бумаги она прихватила с собой еще и банку растворимого «Фолджерса». Они предложили подбросить меня до Парижа, но мой измученный мозг просто отказывался верить, что за долгие часы, проведенные с ними в машине, со мной опять не произойдет что-то из ряда вон выходящее. К тому же я испугался, что это может быть элементарная ловушка и они отвезут меня в Париж, а там сдадут в американское посольство или в парижскую жандармерию. Да глупости все это, возражал я себе. Однако коль скоро мой мозг способен рождать подобные фантазии, решил я, мне и впрямь требуется хорошенько отдохнуть, прежде чем принимать какие-то ответственные решения. Словом, я доехал с ними до Кана и всю дорогу Говард рассуждал о фундаментальном превосходстве боевой и тактической подготовки американского солдата. Жена Говарда все повторяла: «да, дорогой», а когда у Говарда кончился завод, — то есть в фигуральном, а не буквальном смысле, слава богу, — сообщила, что они из Сентралии, штат Иллинойс. На что я ей сказал, что у меня тетка живет в Сентралии, но в штате Вашингтон. Сам не знаю, зачем я это сморозил. Ведь это неправда. А жена Говарда заохала, что эти два города часто путают, и иногда письма их знакомых по ошибке доставляют в штат Вашингтон, а не в Иллинойс. А я вспомнил, что и моя тетушка жалуется на ту же проблему.
Мы расстались в пригороде Кана.
— Халат оставьте себе, — сказал Говард. — Не разгуливать же вам голым, хоть тут у них во Франции и свободные нравы…
— О, Гови! — смущенно хихикнула его жена.
— Вот моя карточка, — продолжал великодушный Говард, — там адрес. Когда этот халат вам больше не понадобится, вышлите мне его по почте.
Интересно, получил ли он свой халат. Я оставил его в бараке на краю огромного яблоневого сада в пригороде Кана. В этом бараке жили сезонные поденщики и, когда я добрался туда, они все были на сборе урожая. Я стал ходить от одной кровати к другой в поисках какой-нибудь одежонки подходящего размера, пока не нашел вельветовые штаны с ширинкой на пуговицах и плотную фланелевую рубаху. Из-под другой койки я выудил пару белых шерстяных носков и пару коричневых сапожек, подбитых гвоздями. Взамен я оставил работягам этот махровый халат, сунув в карман карточку Говарда — на тот случай, если бы им захотелось вернуть его хозяину.
Как же было приятно снова ходить в нижнем белье!
В соседнем саду я вытянулся на травке под яблоней и, смежив веки, мысленно попросил человечество не тревожить меня хотя бы некоторое время. День был ясный и солнечный, и постепенно жаркое солнышко вытопило из моего организма последние остатки льдистого холода. Ну вот, я почти реализовал свою давнишнюю детскую мечту переплыть Ла-Манш. Я выжил, лежал на суше и уже почти согрелся. Я был одет, обут, а в двойном ремне лежали девять сотен долларов.
Таковы были мои активы. И я не хотел забивать себе голову мыслями о пассивах. Мне просто хотелось поскорее вернуться в Штаты.
Еще как!
А что я могу сделать, в самом-то деле? Я не мог прямиком полететь в Кабул, как планировалось изначально, потому что там меня поджидала со своими стволами шайка русских головорезов, собирающихся свергнуть законное афганское правительство. Я вообще не мог никуда полететь, потому что у меня не было паспорта. Если меня на улице остановит полицейский, меня депортируют в Англию, а попасть в лапы англичанам — это верная смерть…
А как же Федра, спросил я себя. Милая невинная Федра Харроу. Или Дебора Гурвиц, если вам так больше нравится. Подумай о Федре!
Да ну ее к лешему! Я и так сделал все, что в моих силах…
Но из-за нее ты убил человека, разве нет? Конечно, ей это убийство едва ли могло помочь, потому что несчастное дитя томилось в застенках афганского борделя, где ее по двадцати или тридцати раз на дню насиловали вонючие бородатые шахтеры, и ко всему прочему…
Ну и ладно, злорадствовал я, так ей и надо, сама виновата!
Я сел и с трудом поднялся на ноги. Было бы несправедливо считать, что принятое мною решение продолжить эту опасную миссию, целиком и полностью моя заслуга. Конечно, мне бы хотелось приписать это чувству сострадания к Федре или могучему моральному позыву, но вынужден признаться, что у меня нашлись совсем иные побудительные причины. Как ни крути, а попасть в Афганистан представлялось легче, чем вернуться в Нью-Йорк. В любом случае паспорта у меня не было. И в любом случае я сидел у английской полиции на крючке как беглый убийца, поэтому из Штатов меня вполне могли депортировать по запросу Скотланд-Ярда. Словом, куда ни кинь всюду клин, а быть героем, когда тебе это ничего не стоит, — не велика доблесть.
И я отправился в Париж автостопом. У всех в Париже есть знакомые, и у меня там обнаружились весьма полезные знакомства. Семья репатрианта из Алжира накормила меня и напоила, а их друзья переправили меня через весь город в разбитом «ситроене» к старому оасовцу*, который ютился на чердаке обветшалого дома на бульваре Распай на Монпарнасе. Физическая форма этого ветерана явно не позволяла ему участвовать в конкурсе «Мистер Вселенная»: он лишился руки и половины лица, когда пластиковая мина с часовым механизмом взорвалась раньше времени. Тем не менее он проворно цапнул у меня пять стодолларовых бумажек и растворился в ночи, и после трехчасового ожидания я вопросительно посмотрел на водителя «ситроена».
