– Как твоя шея, ты уверен, что все в порядке?
– Ты подумай, заставил его играть эпилепсию, идиот! И этот Хадуш, дубина, куда смотрел?
– Берегись! – закричала Жюли.
И опять слишком поздно. Челюсть Джулиуса уже захлопнулась, на этот раз, вцепившись мне в плечо.
– О боже!
– Постой!
Жюли безуспешно попыталась разжать Джулиусовы плоскогубцы.
– Оставь, – сказал я.
– Как это «оставь»?
– Будьюф захотел придать мне солидности. Усилил подплечники. Жмет, конечно, но до кожи не добрался.
Потом я успокаивающе зашептал на ухо Джулиусу:
– Ты на смокинг обозлился, да? Бесовские шмотки, хочешь сказать? Ты прав, больше я это тряпье не надену, обещаю! Вернем его Будьюфу. То-то он обрадуется, получив назад свой смокинг, король пижонов, сноб несчастный!
Должно быть, это обещание утешило Джулиуса, потому что он решил все-таки отпустить мое плечо.
…Чтобы через каких-нибудь три минуты ополчиться теперь уже на лацканы. Все с той же мертвой хваткой. Я оторвал полоску черного шелка, оставив ее у него в зубах.
– Думаю, это спазм, – решила Жюли.
– Спазм?
– Как икота. Каждые три минуты он клацает зубами, вот и все. За последние несколько минут – два раза уже.
Мы засекли время – и точно: через три минуты челюсти Джулиуса лязгнули, схватив пустоту. Каждые три минуты он, кусаясь, восставал на судьбу. А через тридцать секунд, как заведенный, ослаблял свою хватку. Нужно было только знать это.
– Будем пользоваться им как пробойником, чтобы делать новые дырки на твоем ремне, когда начнете расти, – пошутил я.
***
Как только мы поднялись в нашу комнату, я сразу подвесил гамак, в который мы всегда укладывали беднягу Джулиуса на время его приступов эпилепсии, и водрузил его туда со всей осторожностью сапера.
– Нет ничего лучше гамака, он обнимает все части тела сразу, – объяснила мне Жюли, которая побывала в объятьях не одного гамака, прежде чем попасть в мои.
Челюсти Джулиуса опять захлопнулись, отмерив еще три минуты истекшего времени.
– Очень удобно, когда варишь яйца всмятку.
Сбросив с себя последние лохмотья, остававшиеся от смокинга, я будто вылез из шкуры собственной собаки.
– Бенжамен! Твое плечо…
Хоть клыки и не добрались до кожи, плечо все почернело. Черный синяк с сизым отливом, совсем как пятно на хвосте у павлина.
– Да, хватка у него – будь здоров.
Я не встречал человека, который переносил бы физические страдания более стойко, чем Жюли. И в то же время, она места себе не находит, стоит мне ненароком ушибиться и сделать себе бо-бо. Я привлек ее к себе:
– Я иду в душ, а потом приготовим вместе какой-нибудь кускус и спокойно поедим, хорошо?
Она поцеловала меня в плечо.
– Иди. Я пока почту разберу.
У Жюли корреспонденция, как в министерстве, обстоятельная, не то что моя: счета за газ, телефонные квитанции, профсоюзные взносы, словом – одни цифры.
Я только включил краны холодной и горячей воды и подбирал нужную температуру, когда через полупрозрачное стекло душевой до меня донесся голос Жюли:
– Барнабе приезжает в воскресенье!
– Барнабе?
– Барнабе, сын Маттиаса, он должен приехать в это воскресенье и обещает нам какой-то сюрприз!
Что ты сделал с моим плечом, Джулиус? Теперь я даже голову не могу нормально вымыть.
Я сделал погорячее, дожидаясь, когда потоки воды снимут чрезмерную боль и рассеют мои мстительные планы насчет этого кретина Жереми. Каково ему, бедняге, дожидаться сейчас моего возвращения, под пристальным взглядом Терезы, сверлящим его затылок! Нет ничего более угнетающего, чем отчитывать провинившегося ребенка, ожидающего, что его будут отчитывать. Помнится, Клара, еще совсем кроха, высказала мне это одной фразой: «Хватит меня пилить, Бен, ты же видишь: я уже плачу!» Клара, моя сестричка, моя маленькая Кларинетта, не расстающаяся со своим фотоаппаратом, искупительная вспышка которого выхватила из потока событий бешенство Джулиуса… Джулиус… надо подумать, что положить ему в пасть на время, пока кризис не пройдет. А то, при таком ритме, он если язык себе не откусит, то зубы сточит наверняка. Да что толку? Если компостер будет пробивать каждые три минуты… за два-три месяца ему туда внутрь всякой дряни, как бюллетеней в урну, по самую холку набьется! Надо будет соорудить ему специальную собачью капу… Ох уж этот Жереми… заставить эпилептика играть эпилепсию! А почему не рак – обреченному или ярость буйнопомешанному? Тоже мне постановщик-реалист… черпаем в реальности полными пригоршнями, тащим мир за шиворот к зеркалу, ткнуть его носом в собственное отражение, а дальше – хоть трава не расти! Бихевиорист фигов! Шоковая терапия, так держать, маленький поганец… дитя своего времени! Еще погорячее, вот так… сюда, на плечо… Ай да Жереми… «Хватит меня пилить, Бен, ты же видишь: я уже плачу !» Хорошо, Клара, ты права… Интересно, задумывался ли Жереми хоть раз, скольких взбучек он избежал благодаря лишь тому, что у него есть Клара… Не будь рядом Клары, на тебе, дурачок ты этакий, давно бы уже от ссадин и синяков живого места не осталось!.. А меня, садиста, издевающегося над детьми, упекли бы за решетку, отдав в цепкие лапы нашего гуманного правосудия… Заставить Джулиуса играть эпилептический припадок…
И самый лучший в мире душ не смоет нашего плохого настроения.
Я закрыл воду. Перекрыл поток мыслей. Когда я прошел в комнату, пар из душевой стоял там плотным лондонским туманом.
– Как ты еще разбираешь, что написано?.. Ничего же не видно…
Я обогнул Джулиуса – скалу в клубящихся волнах с картины Магритта – и открыл окно.
– Жюли?
За столом ее не было.
– Жюли?
И на кровати – тоже.
Я обратился к Джулиусу:
– Она вышла, да?
Джулиус лязгнул хлеборезкой.
– Пожиратель облаков.
В комнате пусто. Дверь душевой открыта.
– Моя дорогая, – стал напевать я, – моя неуловимая любовь…
Я закрыл дверь в душевую, чтобы открыть шкаф. Она была там.
– Жюли…
Она забилась между дверьми. Вся съежилась. Неподвижна, как скрученный судорогой Джулиус. И с таким же застывшим взглядом. В руках у нее было письмо.
– Жюли?
Другие листы валялись у ее ног.
– Жюли, сердце мое…
И я все понял.
Меня как подкосило. Именно так выражается страх у мужчины: тебе зажимает твое мужское достоинство, загоняя ужас обратно, распыляя по всем клеточкам, кровь стынет, ноги ватные, сладкая слюна…
Штамп медицинской лаборатории, разлинованные колонки, процентное содержание того-то и сего-то…
Как я не хотел ничего понимать… но я понял.
Листки с результатами тестов лежали вокруг нее на полу.
Твои проваленные экзамены.
Точный подсчет того, что мешало тебе добраться до нас.
Объявление о твоем отбытии.
О!..
Я хотел бы сказать, что я склонился над Жюли, но нет – я рухнул. Я хотел бы сказать, что я крепко обнял ее, чтобы утешить, но я лишь опустился на пол рядом с ней, и мы так и сидели там, сбившись друг к другу, зажатые между дверьми душевой и шкафа.
И время не помогало. Оно просто остановилось. Напрасно Джулиус изображал часы, кукушкой отмечая каждые три минуты, настоящее оставалось настоящим.
Я счел, что лучше было хранить при себе мои опасения… они, к сожалению, подтвердились…
Почерк Маттиаса, его дрожащие, растягивающиеся пружинками слова…
Может быть, я не должен был так долго томить вас пустой надеждой…
О…
…ваш случай столь редкий…
Жюли…
…прервать беременность в течение следующей недели.
Следующей недели…
Я понимаю бесполезность всех слов утешения, но…
Неподвижны, оба, как и Превосходный Джулиус в сетях страданий.
Она положила голову мне на плечо.
Пауза…
Наконец она сказала:
– Давай обойдемся без пафоса, хорошо?
Она оперлась о мое колено.
– Маттиас ожидал чего-то в этом роде.
Каких усилий нам стоило просто подняться.
– Он велел, чтобы ему переслали результаты в Вену, прежде чем сообщить их мне… вместе с этим письмом, бедный, нелегко ему пришлось.
Она роняет письмо на кровать. Мы встаем, оба. И вот мы уже снова стоим. Шатает немного, но мы держимся, несмотря ни на что. Настоящая мания… эта жизнь.
– И нет?..
– Нет, Бенжамен. Все кончено. Слишком… сложно… все это объяснять. Потом, если тебе это будет интересно…
И решающий удар:
– В понедельник утром я иду к Бертольду.
Она настойчиво повторила:
– Бертольд, Бенжамен. И никто другой. Не потому, что он лучше других, но именно он тебя спас.
Пауза.
– А ты – единственное, что у меня есть.
Она примерила улыбку.
– Все, что у меня есть. Запомни. Больше я этого не стану повторять.
И она попросила меня позвать Ясмину.
Я бросился в «Кутубию», я бежал, чтобы не давать мысли времени думать, но она все равно принялась думать, и получалось, как будто я бежал на месте, неподвижная мысль, клубок, который не разматывался, узел спутанных мыслей, кишащих в неводе моей головы… значит, именно это возвещал нам Джулиус… твой отъезд… об этой пропасти на нашем пути хотел он нас предупредить.
