– Чтоб мне провалиться! Вы это видели! – воскликнул Жереми. – Сначала исчез, потом воскрес!
– Видели, видели, – ответил полицейский. – А что это была за девушка?
– Моя сестра, – ответил Жереми.
***
Ж ю л и. Я же говорила вам, что Барнабе приготовил нам всем сюрприз.
С ю з а н н а. Лучше ничего не придумал…
Ж ю л и. Теперь вы понимаете, что имел ввиду Маттиас, когда говорил, что его сын посвятил свою жизнь тому, что можно назвать обратное кинематографу!
С ю з а н н а. Он стирает предметы, делая их невидимыми.
Ж ю л и. Барнабу – фокусник, да…
С ю з а н н а. …
Ж ю л и. Теперь трудно будет забыть вашу «Зебру». Это уже памятник.
***
Все хотели теперь примазаться к фокуснику Барнабу, господа с радио, дамочки с телевидения, фотографы и заведующие рубриками, ответственные по культуре, командированные Мэром мэров, рекламщики и директора театров, каждый пламенно желал заполучить его только для себя, с официальными приглашениями, с контрактами в кармане, с протянутыми микрофонами, фотографы, спешащие в лаборатории с отснятыми пленками, склониться над проявителем, наблюдая появление исчезновения, эту решетку на фоне пустоты, этот подвешенный в воздухе замок, они уже седлают своего любимого стального коня, рев моторов, клаксоны, пресловутая круговерть зависти, бесконечная погоня за сенсацией, но уже все чаще слышатся то здесь, то там скептические отзывы разумной сдержанности:
– Не из-за чего шум поднимать, обратная голограмма, вот и весь фокус.
– В общем, тот же принцип, что у Христо: затушевать, чтобы потом лучше было видно, не такое уж и нововведение…
– И исполнение – так себе, видел это дрожание воздуха на месте здания? Что-то вроде пара…
– Подмоченный Христо…
– Неплохо, Жорж, подмоченный Христо…
– И все же у него невероятный прогресс, я видел его первое выступление в Лондоне…
– Если только это можно назвать выступлением…
– А его постановка «Гамлета» в Нью-Йорке, припоминаешь?
– Такой скандал забудешь, как же!
– Самым интересным должны быть наложения… только представь, какие перспективы!
– Спрятать семейку своей жены, неплохо бы… И вечные заморочки стажеров:
– Как же его зовут? Вот, забыл…
– Барнабу.
– Барнабу? Это его настоящее имя?
– Может, и псевдоним.
– Скрывает свое настоящее имя?
– И сам скрывается. Никогда не дает интервью. Не разрешает себя фотографировать. На люди не показывается. Никогда. Его уже несколько лет никто не видел. Теперь никто не знает, как он выглядит. Если вдуматься, в этом есть своя логика.
Это факт. Те, кто пытался найти иллюзиониста, натыкались на немое упорство механика, который, ни на минуту не отвлекаясь от очередного прожектора, молча указывал пальцем, отправляя их к заведующему техническим персоналом, засевшему в непроходимых джунглях кабелей… В конце концов все упирались в непробиваемый корсаж пресс-секретарши, завяленной в атмосфере полной секретности и замурованной в своем английском костюме, не допускавшем и намека на возможность каких бы то ни было вольностей. «Нет, господина Барнабу увидеть нельзя, да, вы можете оставить свой список вопросов, нет, программа господина Барнабу, к сожалению, и так слишком насыщенна, чтобы он смог принять ваше приглашение…»
Произнося это, глазами пресс-секретарша все время искала кого-то, ибо, хотя господин Барнабу не хотел, чтобы его видели, не желал фотографироваться и наотрез отказывался от всяких приглашений, сам он надеялся, непременно, встретить одну особу, одну-единственную, ради которой он пересек Ла-Манш, выбрал этот отвратительный квартал, этот занюханный кинотеатр, и это при том, что уже в течение нескольких лет Министерство культуры, мэрия Парижа и даже уполномоченные президента любезно предлагали ему стереть что-нибудь историческое, растворить что-нибудь монументальное: сделать брешь в фасаде Лувра, к примеру, или испарить башню Сен-Жак; но нет, он выбрал Бельвиль и эту «Зебру», боги всемогущие, можно ли так губить свою карьеру! И все из-за женщины, которая явно…
– Мадам Коррансон? Жюли Коррансон?
– Да, это я.
У пресс-секретарши даже дыхание перехватило. Она должна была догадаться, что речь шла не о какой-то там женщине…
– Господин Барнабу хотел бы с вами встретиться. У меня для вас сообщение.
Пресс-секретарша протянула Жюли небольшой плеер, помогла надеть наушники и растворилась в толпе.
Жюли улыбнулась, хотя ей было совсем не весело.
– Ох уж этот Барнабе с его тайнами, – прошептала она.
И Барнабе заговорил прямо ей в уши:
– Жду завтра утром, Жюльетта, ровно в восемь.
«Ох уж эта его пунктуальность…», – подумала Жюли.
Затем последовал адрес: парижский офис старого Иова, на Елисейских Полях.
– Никому не сообщать, Жюльетта, я на тебя рассчитываю.
И еще одно предупреждение:
– Приходи одна, иначе встреча не состоится. Голос не изменился.
Сам он – тоже.
«Он меня уже утомляет», – подумала Жюли, которой только этого утомления сейчас и недоставало.
Это не твоя вина, Жервеза.
Ее не было дома.
В то время, когда Шестьсу Белый Снег доверял свои последние слова ее автоответчику, Жервеза находилась совсем в другом месте. Она всю жизнь будет упрекать себя за это, понимая вместе с тем, что ей не в чем себя упрекнуть. Но culpa[12] была ее фирменным знаком, как сказал бы Тянь, ее отец.
– Это не твоя вина, Жервеза.
Из всех ласковых слов, которыми Тянь убаюкивал ее в детстве, именно эта фраза вспоминалась ей чаще всего:
– Не твоя вина, Жервеза.
– А чья же тогда?
Инспектор Ван Тянь так никогда и не смог ответить на этот вопрос. Он и сам всю свою жизнь честного полицейского провел в поисках ответа.
– Чья же вина, Тяньчик?
– Хороший полицейский не судит, Жервеза, он ищет того, кто это сделал. Судить – это дело судьи.
– А зачем же тогда полицейский ищет?
– Чтобы ограничить бойню. В принципе.
Стараясь ограничить бойню, инспектор Ван Тянь сам поплатился головой.
***
В то воскресное утро, ровно в одиннадцать, пока растворяли «Зебру», полицейская монахиня, в которую обратилась Жервеза после гибели Тяня, искала того, кто это делал.
Того, кто похищал ее девиц.
И убивал их.
Того, кто крал ее курочек и резал их живьем.
«Ее курочки». Еще одно из словечек Тяня.
– Носишься со своими курочками, совсем забросила старого папочку.
– Мой старый папочка предпочел бы, чтобы я забросила своих курочек?
Теперь Тяня не стало, и Жервезе самой приходилось искать того, кто это делал: таскал ее курочек, резал их живьем и снимал на пленку, как они мучаются.
Потрошитель-скопофил, живодер, одним словом.
«Культурное веяние Нового Света», – сказал бы Тянь.
Жервеза рассчитывала взять этого потрошителя-скопофила уже сегодня утром.
Инспекторы Адриан Титюс и Жозеф Силистри разделяли это нетерпение:
– Он попался, твой живодер, Жервеза, мы его сцапаем!
– Тепленьким возьмем!
– Стручок спрятать не успеет.
Инспекторы Титюс и Силистри умели поднять ей настроение.
– А Мондин? – спросила она.
– Цела останется твоя Мондин.
– Разве что вспотеет от напряга больше, чем обычно.
С помощью Мондин, лучшей осведомительницы Жервезы, инспекторы Титюс и Силистри выявили все норы живодера, неделями просиживая в засаде, изучили все возможные пути доступа, остановились на водостоках, наметили маршрут, по минутам рассчитали выход на цель, перекрыли все лазы. Они всюду следовали за Мондин, которая не только раскрыла им все ходы и выходы, но и храбро предложила себя в качестве приманки. А так как она была, ко всему, еще и стриптизершей, им довелось пересмотреть все ее номера, от публичного разоблачения до раздеваний для одного. Они записывали ее воркования по телефону, наставили жучков чуть ли не под матрас, не без зависти наблюдали экстаз клиентов, дурея от жара ее дыхания. Сердце добропорядочного семьянина начинало учащенно биться у них в груди, когда они составляли свой ежедневный отчет. Мондин засветилась везде, где можно и нельзя. В итоге инспекторы Титюс и Силистри даже присутствовали при том, как ее сняла шайка живодера. Тихо, быстро, нагло. Миссия выполнена.
В то воскресное утро они были здесь все втроем, в подвале, чтобы не дать ее зарезать.
Жервеза спиной к стене, справа от двери, без оружия.
Силистри слева.
Титюс напротив.
Титюс и Силистри нервно перебирают четки.
На замке – пластиковый заряд.
Никаких мобильников, никаких раций. Ни самой короткой уловимой волны, полный штиль. Остается рассчитывать только на точно выверенное время. Надеяться, что отряды инспектора Карегга и дивизионного комиссара Кудрие сторожат выходы из норы. Надеяться, что полицейские сольются с фонарями и что «скорая» не похожа на «скорую». Перечисление деталей – это агония надежды. Никогда ничего не получится, если задумываться над тем, что требуется для того, чтобы все получилось. Они здесь, у этой двери, сейчас, именно в этот момент, когда надо неотложно перестать думать. Они не слышали, что происходило внутри этого помещения, снабженного плотной звукоизоляцией, скрадывающей вопли истязаемых. Оставалось лишь надеяться, что они не ошиблись в своих расчетах, что они не опоздают, что не придется собирать Мондин по кусочкам. Они перебирали четки, отмеряя молитвой время. Замок взорвался, как и предполагалось, на выдохе третьего «Отче наш»: «Но избави нас от лукавого».
