Это было почти идеальное преступление. На самом деле оно бы и оказалось идеальным, если бы я тогда не спустилась в огород.
Я не думала об этом раньше. Неужели моя жизнь — это все, что стоит между Фрэнком Пембертоном и свободой?
До меня донесся скрежет.
Я не могла определить, с какого направления он доносится. Я повертела головой, и шум тут же прекратился.
Минуту или около того была тишина. Я напрягала слух, но слышала только звук собственного дыхания, которое, как я заметила, ускорилось и стало неровным.
И вот опять! Как будто кусок дерева медленно и мучительно волокли по песчаной поверхности.
Я попыталась крикнуть: «Кто здесь?», но плотный шарик носового платка во рту превратил слова в приглушенное блеяние. И острая боль гвоздем пронзила челюсти.
Лучше прислушаться, подумала я. Крысы не двигают дерево, я была больше не одна в ремонтном гараже.
По-змеиному я двигала головой из стороны в сторону, пытаясь воспользоваться преимуществом своего превосходного слуха, но толстый твид, обернутый вокруг головы, заглушал все звуки за исключением самых громких.
Но скрежещущие звуки и вполовину так не нервировали, как паузы между ними. Что бы ни было в яме, оно пыталось остаться неузнанным. Или хотело заставить меня нервничать?
Раздался писк, потом слабый удар, словно галька упала на большой камень.
Так же медленно, как раскрывается цветок, я вытянула ноги перед собой, но когда они не почувствовали сопротивления, снова подтянула их к подбородку. Лучше съежиться, подумала я; лучше быть мишенью поменьше.
На миг я сосредоточила внимание на руках, связанных за спиной. Может быть, случилось чудо: может быть, шелк растянулся и ослабел — но нет. Даже онемевшими пальцами я чувствовала, что путы так же тесны, как и были. Нет никакой надежды освободиться. Похоже, я на самом деле здесь умру.
И кому будет не хватать меня?
Никому.
После приличествующего периода траура отец снова вернется к своим маркам, Дафна притащит очередную порцию книг из библиотеки Букшоу, а Офелия откроет новый оттенок помады. И скоро — ужасно скоро — все будет так, словно меня на свете не было.
Никто не любит меня, это факт. Может быть, Харриет любила, когда я была ребенком, но она умерла.
И тут, к своему ужасу, я разрыдалась.
Я была потрясена. Глаза на мокром месте — это то, с чем я боролась, сколько себя помню, и, несмотря на завязанные глаза, мне казалось, что передо мной плавает доброе лицо, лицо человека, которого я забыла в своих страданиях. Конечно, это лицо Доггера.
Доггер будет безутешен, если я умру!
Соберись, Флейв… Это просто яма. Какой рассказ читала нам Даффи о яме? Сказку Эдгара Аллана По? О маятнике?
Нет! Я не буду об этом думать. Не буду!
Была еще Черная Дыра Калькутты — камера, предназначенная для трех заключенных, в которую Наваб Бенгальский посадил сто сорок шесть британских солдат.
Сколько из них пережили одну ночь в этой удушающей духовке? Двадцать три, кажется, и к утру они совершенно обезумели — все до единого.
Нет! Перестань, Флавия!
Мой мозг, словно водоворот, — крутился… крутился… Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и ноздри наполнил запах метана. Конечно же!
Водосток, ведущий в реку, полон этого газа. Все, что надо, — это источник воспламенения, и в результате о взрыве будут говорить годами.
Я найду конец трубы и вышибу его. Если мне повезет, гвозди в подошвах туфель высекут искру, метан взорвется, и этим все кончится. Единственным минусом плана было то, что я буду стоять у конца трубы, когда это случится. Это все равно что привязать себя к дулу пушки.
Ладно, черт с ней, с пушкой! Я не собираюсь умирать в этой вонючей яме без борьбы.
Собрав последние остатки сил, я уперлась каблуками и толкнула себя вверх, выпрямляясь. Это заняло больше времени, чем я ожидала, но в конце концов хоть и пошатываясь, но я стояла.
Времени для размышлений больше нет. Я найду источник метана или умру, пытаясь.
Я сделала неуверенный прыжок в ту сторону, где, как я думала, может быть водосток, и тут леденящий голос шепнул мне в ухо:
— А теперь займемся Флавией!
Это был Пембертон, и при звуке его голоса мое сердце оборвалось. Что он имеет в виду? «А теперь займемся Флавией»? Он сделал уже что-то ужасное с Даффи или с Фели… или с Доггером?
Не успела я подумать, как он схватил меня за плечо парализующей хваткой, вонзив большой палец в мышцу, как он делал раньше. Я попыталась закричать, но не смогла издать ни звука. Кажется, меня сейчас стошнит.
Я дико замотала головой из стороны в сторону, но только спустя вечность он меня отпустил.
— Но сначала Фрэнк и Флавия немного поболтают, — сказал он таким приятным голосом, словно мы прогуливались по парку, и в этот миг я осознала, что я одна с сумасшедшим в моей персональной Калькутте.
— Я собираюсь снять пиджак у тебя с головы, ты понимаешь?
Я слегка кивнула.
— Хорошо. Теперь стой спокойно.
Я чувствовала, как он срывает узлы, завязанные на пиджаке, и почти сразу же гладкая шелковая подкладка скользнула по лицу и исчезла.
Луч его фонаря ударил меня, словно молотком, ослепляя светом.
Я отпрянула в шоке. Вспыхивающие звезды и пятна черноты закружились у меня перед глазами. Я так долго была во мраке, что даже огонек спички был бы пыткой, а Пембертон светил мощным фонарем прямо — и специально — мне в глаза.
Не в состоянии поднять руки и закрыть лицо, я могла только повернуть голову в сторону, зажмурить глаза и ждать, пока тошнота отступит.
— Больно, не так ли? — сказал он. — Но не так больно, как то, что я сделаю с тобой, если ты снова мне соврешь.
Я открыла горящие от боли глаза и попыталась сфокусировать взгляд на темном углу ямы.
— Посмотри на меня! — потребовал он.
Я повернула голову и сощурилась, должно быть, в поистине ужасной гримасе. Я не могла видеть его за круглой линзой фонаря, яркий свет которого все еще жег мне мозг, словно огромное белое солнце пустыни.
— Ты мне соврала.
Я изобразила что-то вроде пожатия плечами.
— Ты соврала мне, — Пембертон повторил громче, и на этот раз я услышала напряжение в его голосе. — В тех часах в Букшоу ничего не было спрятано, кроме «Пенни Блэк».
Так, значит, он и правда был в Букшоу! Мое сердце металось, как пойманная птица.
— Ммм, — сказала я.
Пембертон подумал немного, но ничего полезного не смог извлечь из моего мычания.
— Я выну платок у тебя изо рта, но сначала я тебе кое-что покажу.
Он поднял твидовый пиджак с пола и полез в карман. Когда его рука вынырнула наружу, она сжимала блестящий предмет из стекла и металла. Это был шприц Бонепенни! Он подержал его, чтобы я рассмотрела.
— Ты искала его, верно? В гостинице и в огороде? А он был все время тут!
Он засмеялся в нос, как поросенок, и уселся на ступеньки. Держа фонарь между коленями, он поднял шприц вертикально, снова сунул руку в пиджак и вытащил маленький коричневый флакончик. Я не успела прочитать этикетку, как он извлек пробку и плавно наполнил шприц.
— Полагаю, ты знаешь, что это за штука, да, мисс Всезнайка?
Я посмотрела ему в глаза, но не подала знака, что я его слышу.
— И не думай, что я не знаю точно, как и куда его колоть. Я не зря провел столько времени в прозекторской лондонской больницы. Как только я вырубил старого Бони, сделать укол было легко до нелепости: под небольшим углом, сквозь splenitis capitus и semispinalis capitus, прокалываем связку между первым и вторым позвонком, и игла скользит под аркой второго шейного позвонка. И — хоп! Крышка! Смерть наступает почти сразу. Четыреххлористый углерод выводится быстро и практически бесследно. Идеальное преступление, если я могу сказать так о себе.
В точности как я просчитала! Но теперь я знала точно, как он это сделал. Этот человек был полным, абсолютным психом.
— Теперь послушай, — продолжил он. — Я выну платок изо рта, и ты скажешь мне, что сделала с «Ольстерскими Мстителями». Одно неверное слово… одно неверное движение и…
Держа шприц вертикально, чуть ли не у моего носа, он слегка надавил на поршень. Пара капель четыреххлористого углерода тут же появились, словно роса, на кончике иглы и упали на пол. Мой нос уловил знакомый запах.
Пембертон поставил фонарь на ступеньки, приспособив его так, чтобы он светил мне в лицо. Положил шприц рядом.
— Открой, — сказал он.
В моем мозгу пронеслась мысль: он засунет большой и указательный пальцы мне в рот, чтобы вынуть платок. Я укушу его изо всех сил — и откушу пальцы напрочь!
Но что потом? Я все еще связана по рукам и ногам, и, даже сильно покусанный, Пембертон сможет легко убить меня.
Я приоткрыла ноющие челюсти.
— Шире, — велел он, отклоняясь назад.
Затем в мгновение ока он выхватил промокший носовой платок у меня изо рта. На один миг тень его руки заслонила свет фонаря, поэтому он, в отличие от меня, не увидел слабый промельк оранжевого цвета, когда влажный комок упал в темноту на пол.
