и ее саму».
– Правда страшная вещь, Майкл! – Алан опрокинул в рот очередной стаканчик. – И я все-таки ошибся. Я думал, забраться на некую гору и оттуда проповедовать правду. Не получилось. Почему?.. Потому что меня не стащили с этой горы за ноги, а просто построили рядом высокую пирамиду. Мне не обидно, что меня поставили ниже провинциальной бездарности, мне обидно, что эти бараны считают правдой жизни совсем не то, что ей является. А впрочем, пошли они все!..
Алан снова принялся за бобы. Прошла едва ли не минута, и он сказал:
– Извини меня, Майкл. Я прямо с порога заговорил о себе и… в общем… как это?.. – Алан смущенно улыбнулся и поднял глаза на брата. – Прости меня, а?
Майкл улыбнулся в ответ:
– Ничего страшного. Ты действительно обижаешься?
– На тех? – Алан показал вилкой куда-то за спину.
Майкл кивнул. Алан сжал зубы и на его скулах заходили желваки.
– Да, наверное… – нехотя признался он. – У меня была очень хорошая работа, Майкл, и я любил ее. Я проповедовал правду, был обаятельным изгоем, с которым мечтали познакомиться городские красавицы и неплохо зарабатывал, сидя за письменным столом. Но я исписался до дыры в душе, и когда нужно было попросту дать кое-кому по физиономии, меня вдруг потянуло в черную меланхолию. Вот ведь удивительно, черт возьми, – Алан ударил себя кулаком по колену, – что вытворяет с человеком его работа! Оказывается, между стрельбой и писательством есть большая разница. Разве я был раньше такой размазней? Скажи, Майкл.
– Не был.
– Вот видишь, – Алан бросил вилку и потянулся за бутылкой. – Впрочем, хватит – хватит! – обо мне. Ты-то как?.. Вижу, что женился. Она вдова, что ли?
– Была.
Алан засмеялся:
– Вижу, что была. А теперь есть ты. Дик и Роб ее детишки от первого мужа?
Майкл кивнул.
– А крошка Мегги и Джон?
– Мои.
– Ты добрый человек, Майкл, и умеешь делать людей счастливыми. Жаль, что я больше не смогу увидеть нашего дядюшку Кейзи. Вы всегда были чем-то похожи, – Алан икнул и припал губами к стакану. – Когда он умер?
– Полтора года назад.
– А почему ты живешь в его доме? На те деньги, что у тебя были, ты мог бы найти хибару получше.
– У меня нет тех денег, Алан.
Алан поставил стакан на стол, но его рука словно прилипла к нему.
– Как это нет? – тихо спросил он.
– Я отдал долг Ника Хадсона Изабелле Рохес и ее дочке Камиле.
Алан тупо моргал глазами, рассматривая лицо брата.
– Какой Изабелле?!..
– Ты забыл, что мы пообещали Нику Хадсону, когда нас окружили ребята Чалмерса.
– Какому Нику? Подожди-подожди, – Алан с силой потер лоб. – Ах, да-да!.. Послушай, Майкл, но насколько я помню, нас тогда было четверо. А пятьдесят тысяч поделить на четыре… – ладонь Алана с силой надавила на лоб. – Получается двенадцать с половиной. У тебя было двадцать пять. А ты что, отдал все свои деньги?
– Так получилось, Алан.
– Что значит получилось? Тебя что, ограбила эта… как ее?.. Изабелла и ее дочка Камила? – Алан повысил голос. – И почему я вытягиваю из тебя слова, как деньги из кошелька жлоба-банкира? Говори, что там, в этой чертовой Мексике с тобой случилось?
Какое-то время Майкл рассматривал стол.
– Она не могла статься в Росарито, Алан, – тихо сказал он.
– Кто не могла?
– Изабелла. Росарито это большая помойная яма и у бедной женщины попросту отняли бы ее деньги. Мне пришлось обвезти Изабеллу и ее дочку в Мехико. А потом я купил табачную лавку…
– За все деньги? За двадцать пять тысяч наших родных, американских долларов в дешевом Мехико?!
– За двадцать две. В сущности, это была не только и столько лавка, а трехэтажное здание почти в центре города. Квартиры в наем и все такое прочее…
В кухню вошла Марта.
– Майкл, – тихо окликнула она.
Майкл взглянул на жену и виновато улыбнулся:
– Нам ничего не нужно, Марта. Ты уходишь?
– Ты знаешь, тетя Гертруда просила зайти. Я с детьми пойду, хорошо?
Майкл кивнул. Женщина вышла.
– Ладно, согласен, табачная лавка и квартиры внаем – довольно лакомый кусочек, – Алан поставил локти на стол, скрестил руки и положил на них подбородок. – Но очень жаль, что твоя сегодняшняя немецкая жена лишена такой чудесной возможности.
Майкл молча пожал плечами и опустил глаза.
– Теперь жалеешь?
– Просто не думаю об этом.
– Ты спал с той мексиканской красоткой?
– Нет. Мы пробыли вместе с Изабеллой всего две недели, а потом я ушел. Меня никто не гнал, но… Так было лучше, понимаешь?
– Не очень. Ты заплатил очень большие деньги, Майкл, только за удовольствие побыть рядом с женщиной. Уверен, что этого не смогу понять не только я. Я уже слышал, что сейчас ты работаешь на табачной фабрике какого-то Джона Филби. Ты покашливаешь и у тебя желтоватый цвет лица.
– Я отдал деньги пять лет назад, Алан, – оборвал Майкл. – И тогда я не думал о том, где и кем буду работать.
– Но мог бы и подумать, – вдруг обиделся за брата Алан. – И хотя бы потому, что человеку свойственно думать о своем будущем.
Пока Алан разливал по стаканам очередные порции виски, Майкл разглядывал что-то за окном.
– Помнишь, ты мне говорил, что все, кто прикоснулся к деньгам Уэсли, умерли? – спросил он.
– Я почти забыл эту дурацкую мысль, – Алан тоже взглянул в окно и не увидел там ничего, кроме темноты. – А что?..
– А я помнил ее всегда.
Алан взял стакан.
– Давай выпьем еще, брат, а потом я задам тебе один очень умный вопрос, – они чокнулись, и после паузы Алан спросил: – Что такое правда нашей жизни, Майкл и почему ее не стоит бояться? Молчишь? А я знаю!..
Виски все сильнее кружило голову Алана. Спиртное мешало думать и темное окно слева от Алана расплывалось большим, мутным пятном. Алан повеселел и уже не знал, что он скажет в следующую секунду.
– …Правда это только вершина, Майкл. Человеку свойственно стремиться к ее пику и быть жестоким во имя достижении этой цели. Вот и весь фокус, брат. Но если человек трусит, он начинает придумывать что-нибудь слащавое и гладенькое – параллельное земле – лишь бы только не идти вперед и вверх. Я знаю это, потому что именно это и случилось со мной в Лос-Анджелесе. И я проиграл. А потому я догадываюсь, что придумал ты, Майкл… Ты придумал совесть и Всевышнего Бога. Да, любой из нас имеешь право придумывать, любить то, что придумал и не любить то, что придумали другие. Но факт в том, что
