— Это не сработает, знаешь ли, — хмыкнул инспектор Хьюитт.
— Не сработает? — удивилась я. — Конечно, сработает. Я уже один раз проводила его.
— Я имею в виду, что тебе не удастся заморочить меня лабораторной работой и ускользнуть от темы марки. В конце концов, все случилось именно из-за нее, не так ли?
Он загнал меня в угол. Я собиралась умолчать об «Ольстерском Мстителе» и потом тихо отдать его отцу. Кто сумел бы лучше распорядиться им?
— Послушай, я знаю, что она у тебя, — сказал он. — Мы нанесли визит доктору Киссингу в Рукс-Энд.
Я постаралась принять непонимающий вид.
— И Боб Стэнли, твой мистер Пембертон, сказал нам, что ты украла у него марку.
Украла у него? Что за мысль! Какое нахальство!
— Она принадлежит королю, — запротестовала я. — Бонепенни украл ее на выставке в Лондоне.
— Ладно, кому бы она ни принадлежала, это похищенная собственность, и мой долг — проконтролировать ее возвращение. Все, что мне надо знать, — это как она попала к тебе.
Черт бы побрал этого человека! Я больше не могла водить его за нос. Придется сознаться в походах в «Тринадцать селезней».
— Давайте заключим сделку, — предложила я.
Инспектор Хьюитт захохотал.
— Иногда, мисс де Люс, — объявил он, — вы заслуживаете медаль. И иногда вы заслуживаете того, чтобы вас заперли в комнате на хлебе и воде.
— А сейчас какой случай? — поинтересовалась я.
Уфф! Осторожно, Флейв.
Он взмахнул пальцами в мою сторону.
— Я слушаю, — сказал он.
— Ну, я подумала, — заговорила я, — что жизнь отца не была особенно приятной в последние дни. Сначала вы приехали в Букшоу и, не успели мы понять, что происходит, обвинили его в убийстве.
— Тише, тише, — сказал инспектор. — Мы уже проходили это. Его обвинили в убийстве, потому что он сознался.
Сознался? Вот это новость!
— И не успел он сделать это, как появляется Флавия. Я получил больше признаний, чем Лурдская богоматерь в субботнюю ночь.
— Я просто хотела защитить его, — сказала я. — В тот момент я думала, что он виноват.
— А кого он пытался защитить? — спросил инспектор Хьюитт, внимательно на меня глядя.
Ответ, конечно, был: Доггер. Вот что имел в виду отец, когда сказал: «Я боялся этого», когда я рассказала ему о том, что Доггер тоже слышал сцену в кабинете с Горацием Бонепенни.
Отец подумал, что Доггер убил его, это очевидно. Но почему? Доггер совершил это из преданности или во время одного из своих приступов?
Нет, лучше не впутывать Доггера в это дело. Это самое меньшее, что я могу сделать для него.
— Наверное, меня, — соврала я. — Отец подумал, что я убила Бонепенни. В конце концов, разве не меня обнаружили, так сказать, на месте преступления? Он пытался защитить меня.
— Ты на самом деле веришь в это? — поинтересовался инспектор.
— Мне было бы приятно так думать, — ответила я.
— Уверен, что так оно и было, — согласился инспектор. — Совершенно уверен. Теперь вернемся к марке. Я не забыл о ней, не надейся.
— Ну, как я и говорила, я хотела бы сделать что-то для отца, что-то такое, что сделает его счастливым, хотя бы на несколько часов. Я бы хотела отдать ему «Ольстерского Мстителя», хотя бы на один-два дня. Позвольте мне сделать это, и я расскажу вам все, что знаю. Обещаю.
Инспектор прошелся к книжным полкам, снял переплетенный том «Заседаний химического общества» за 1907 год и сдул облако пыли с обложки. Он небрежно пролистал несколько страниц, как будто в поисках, что сказать.
— Ты знаешь, — начал он, — моя жена, Антигона, больше всего ненавидит делать покупки. Она однажды сказала мне, что предпочла бы пойти к стоматологу, чем потратить полчаса на покупку ноги барашка. Но ей приходится идти в магазин, нравится ей или нет. Это ее участь, говорит она. Чтобы смягчить печаль, она иногда покупает маленькую желтую брошюрку под названием «Вы и ваши звезды». Должен признать, что до сих пор я фыркал, когда она мне зачитывала за завтраком отрывки оттуда, но этим утром мой гороскоп сказал — я цитирую: «Ваше терпение будет испытано в высшей степени». Ты меня понимаешь, Флавия?
— Пожалуйста! — взмолилась я.
— Двадцать четыре часа, — отрезал он. — И ни минутой больше.
И внезапно из меня хлынул словесный поток, я выложила все о мертвом бекасе, вполне невинном (хотя несъедобном) торте мисс Мюллет, обыске номера Бонепенни, обнаружении марок, визитах к мисс Маунтджой и доктору Киссингу, столкновениях с Пембертоном в Причуде и возле церкви и моем плене в ремонтном гараже.
Единственным, о чем я умолчала, был эпизод с отравлением помады Фели экстрактом ивы. Зачем смущать инспектора несущественными деталями?
Пока я говорила, он время от времени делал записи в маленьком черном блокноте, страницы которого, как я заметила, были заполнены стрелками и загадочными знаками, которые могли быть вдохновлены алхимическими формулами Средних веков.
— Я тоже тут есть? — спросила я, указывая на блокнот.
— Да, — ответил он.
— Можно посмотреть? Только один взгляд? Инспектор Хьюитт захлопнул блокнот.
— Нет, — возразил он, — это конфиденциальный полицейский документ.
— Вы полностью пишете мое имя или я упомянута каким-нибудь символом?
— У тебя есть свое собственное обозначение, — ответил он, засовывая блокнот в карман. — Ладно, мне пора идти.
Он протянул руку и крепко сжал мою ладонь.
— До свидания, Флавия, — сказал он. — Это был… особенный опыт.
Он подошел к двери и открыл ее.
— Инспектор…
Он остановился и обернулся.
— Какое оно? Мое обозначение, имею в виду?
— Это «Я», — ответил он, — большая буква «Я».[64]
— «Я»? — удивилась я. — Что она обозначает?
— А, — сказал он, — это лучше оставить на волю воображения.
Даффи сидела в гостиной, растянувшись на ковре и читая «Узника Зенды».[65]
— Ты замечаешь, что у тебя шевелятся губы, когда ты читаешь? — поинтересовалась я.
Она проигнорировала меня. Я решила рискнуть жизнью.
— К вопросу о губах, — сказала я, — где Фели?
— У доктора, — ответила она. — У нее какая-то аллергия.
Ага! Мой эксперимент увенчался блистательным успехом! Никто не узнает. Как только у меня будет время, я запишу в дневник:
«Вторник, 6 июня 1950 г., 13:12. Успех! Результат — как и ожидалось. Справедливость восторжествовала».
Я тихо фыркнула. Даффи, должно быть, услышала, потому что она перевернулась и скрестила ноги.
— Не подумай даже на секунду, что тебе удастся выйти сухой из воды, — спокойно заявила она.
— Хмм? — протянула я. Изображать невинное удивление — это моя специальность.
— Что за ведьминское зелье ты подмешала ей в помаду?
— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — сказала я.
— Посмотри на себя в зеркальце, — предложила Даффи. — Только смотри не разбей.
Я повернулась и медленно подошла к полке над камином, где висел мутный пережиток эпохи Регентства и тускло отражал комнату.
Я придвинулась ближе, рассматривая свое отражение. Сначала я ничего такого не заметила — привычный образ прекрасной меня: фиалковые глаза, бледная кожа, но, присмотревшись, в искаженной амальгаме я разглядела детали.
У меня на шее было пятно. Ярко-красное пятно! В том месте, где меня поцеловала Фели!
Я испустила вопль.
— Фели сказала, что в гараже она отплатила тебе в полной мере.
Не успела Даффи перекатиться обратно на живот и вернуться к своему дурацкому романтическому роману, как у меня созрел план.
Однажды, когда мне было лет девять, я записала в дневнике, что значит быть де Люсом или, по крайней мере, что значит быть конкретно мной. Я долго думала о своих ощущениях и наконец пришла к выводу, что быть Флавией де Люс — все равно что быть сублиматом: черным хрустальным осадком, остающимся на холодном стеклянном дне пробирки после выпаривания йода. В то время я сочла это идеальным описанием, и за последние два года ничего такого не случилось, что могло бы изменить мое мнение.
Как я сказала, де Люсам чего-то не хватает: какая-то химическая связь, или же ее отсутствие, связывает их языки, когда они оказываются под угрозой любви. Маловероятно, чтобы один де Люс сказал другому, что любит его, это все равно как если бы один пик в Гималаях склонился к другому и зашептал нежности.
Это утверждение было доказано, когда Фели украла мой дневник, взломала медную застежку кухонной открывашкой для консервов и громко зачитала, стоя на верху лестницы в одеяниях, которые позаимствовала у соседского пугала.
Вот какие мысли крутились у меня в голове, когда я приблизилась к двери отцовского кабинета. Я остановилась… в неуверенности. Я на самом деле хочу сделать это?
Я робко постучала в дверь. Повисло долгое молчание, затем послышался голос отца:
