Джим Гаррисон - Месть

С высоты птичьего полета (а птица была на самом деле – кружащий гриф) неясно было, жив этот голый человек или мертв. Человек и сам не знал, а гриф, приземлившись, на всякий случай приблизился бочком, покрикивая, глядя с подозрением, то и дело переводя взгляд на заросли чапараля[1] в арройо[2], словно ожидая, что койоты составят ему компанию. Падаль делится не по желанию дольщиков, но по закону еще тех времен, когда никто не слыхал ни о каких законах. Гриф только что съел гремучую змею, раздавленную грузовиком вблизи Накосари-де-Гарсиа, городишки, лежащего вне туристических маршрутов, милях в ста от Ногалеса. Койоты обычно следят за спускающимся грифом из любопытства, даже если не голодны после ночной охоты. С наступлением утра восходящие потоки воздуха усиливаются, вскоре явятся и другие грифы, так что человек будет умирать в присутствии зрителей.

Рассвет разрастался в утро, и от жары кровь на лице человека запеклась и подсохла, свежий медный запах исчез. Человек понемногу умирал, теперь уже больше от жары и обезвоживания, чем от увечий: криво вывернутая рука, грудь – сплошной большой синяк, одна скула разбита и вдавлена, и гематома вздувается лиловым солнцем, яички распухли от удара в пах. Рана в голову, под которой на песке и камнях расползлось темное пятно, погрузила человека в предсмертный коматозный сон. Но он все еще дышал, и горячий воздух посвистывал в дырке от сломанного зуба, и, когда свист выходил особенно громкий, грифы беспокоились. Самка койота с детенышами, недавно отлученными от сосцов, остановилась, но лишь на миг; она рыкнула на щенков, объясняя, что этот жалкий зверь обычно опасен. На ходу она кивнула очень крупному старому койоту, который с жадным любопытством наблюдал, сидя в тени валуна. Он смотрел, потом задремал, но даже во сне был начеку, как мы не умеем. Он еще раньше наелся пекари[3], а за умирающим наблюдает только потому, что ему уже давно не выпадало более интересного зрелища. Наблюдает он, однако, лишь из любопытства; когда человек умрет, койот просто уйдет прочь, оставив добычу грифам. Койот уже давно несет свою вахту: он был свидетелем того, как голого человека вышвырнули из машины прошлой ночью.

Вечером, когда стало сравнительно прохладней, мексиканский батрак (на местном наречии – пеон) с дочерью шли по дороге, временами заглядывая в кусты в поисках мескита на дрова. Точнее, он размеренно шагал под нетяжелым грузом, а дочь резвилась вокруг, прыгая с ножки на ножку, то забегая вперед, то поджидая отца. Она была единственным ребенком, и отец не позволял ей собирать хворост; боясь, что ее укусит скорпион или коралло – коралловая змея, которая, в отличие от гремучей, атакует без предупреждения, несмотря на свою робость, склонность к уединению и незлобивость. Коралловая змея, если ее потревожить или загнать в угол, просто кусает, а потом ускользает и прячется под другую корягу или камень, чтобы успокоить нервы. Дочь несла Библию. Она помогала на кухне в меннонитской миссии, где ее отец уже давно работал сторожем.

Дочь запела и спугнула грифов метрах в ста дальше по дороге. Они все равно уже собирались улетать, укрыться в безопасном месте – своем гнездовье в горах, – пока не спустилась ночь. Койот отошел подальше в густеющие тени. Голоса мужчины и девочки были ему знакомы – он знал по опыту своих семи лет, что эти люди не опасны. Он бесчисленное множество раз наблюдал, как они шли в миссию, но они его никогда не видели. Огромные птицы, вспугнутые в лучах заходящего солнца, заинтересовали отца, и он ускорил шаг. Он обладал пытливостью охотника, чем-то родственной любопытству койота, и вспомнил, как когда-то, следя за кружащими грифами, нашел большого оленя, только что упавшего со скалы. Он велел дочери ждать поодаль и осторожно вошел в густые придорожные заросли чапараля. Он услышал, как кто-то втягивает воздух, слабо присвистывая, и мигом вынул длинный нож с перламутровой рукояткой. Пеон бесшумно крался на присвист, улавливая в запахе грифьего помета примесь крови. Потом увидел человека и сам присвистнул, встал на колени, чтобы пощупать пульс. Временами он сопровождал в горы миссионера, по совместительству – врача, и перенял азы первой помощи. Наконец он встал, снова присвистнул в унисон умирающему и поглядел на небо. В пеоне преобладала индейская кровь, и первый его порыв был – просто уйти, чтобы не нарваться на неприятности с федеральной полицией. Однако доктор был в хороших отношениях с федералами, а пеон припомнил притчу о добром самарянине и оглянулся на тело с некоторым фатализмом, словно говоря: "Я, конечно, помогу, но, боюсь, уже слишком поздно".

Он вышел из кустов и велел дочери бежать в миссию, что стояла в полумиле от них, в долине. Он присел на корточки у дороги и принялся лезвием ножа перекатывать камушки туда-сюда. Сердце у него забилось сильнее от вида так ужасно изуродованного человека, но он хладнокровно повторял про себя рассказ о том, как нашел тело. В юности он был не только охотником, но и мелким бандитом и знал, что при общении с властями лучше придерживаться наиболее простой версии событий.

Диллер сидел в миссии над запеченной свининой с картошкой и кислой капустой. Его УКВ-приемник ловил радиостанцию из Чиуауа, которая передавала музыку марьячи[4]. Хотя он был меннонитом и ему не полагалось слушать радио, он считал, что заслуживает некоторых послаблений, и слушал эту музыку уже десять лет, со времени приезда в миссию, под предлогом изучения разговорного испанского. Большой, краснолицый, он имел обыкновение взревывать, подпевая музыкантам, что смешило работающих в кухне женщин. Вера запрещала ему также алкоголь и табак, но Диллеру был свойствен не запрещенный явно грех: чревоугодие. Он наслаждался жареной свиной вырезкой, которую ему готовили на ужин каждый четверг, – последнее напоминание о жизни в Штатах. Гораздо больше он любил блюда мексиканской кухни, поглощая их в таких количествах, что сделался притчей во языцех у всей округи. Он, конечно, был искренне верующим человеком, но понимал, что его умение лечить и врачебные навыки – лучшая проповедь его разновидности Иисуса в этой нищей горной местности. Он больше не ездил обратно в Штаты на месяц положенного ему ежегодного отпуска. Ему было скучно сидеть тридцать дней в Северной Дакоте и молиться за язычников всего мира. Диллер предпочитал самих язычников, неприветливую красоту их страны, их долготерпеливую иронию и дохристианский фатализм.

Он любил курятину, свинину, молочных поросят, козлятину и баранину, что приносили ему люди в благодарность за очередное медицинское чудо. Он любил даже нелепого женоподобного санитара Антонио, который вечно изобретал какие-нибудь предлоги для поездок в Ногалес и Эрмосильо. Годом раньше в миссию приезжал директор управления миссий и допрашивал Диллера, не водится ли за Антонио каких-нибудь странностей. Диллер прикинулся, что не понял, – он ценил кулинарные изыски Антонио, за пределами возможностей обычной кухарки, и его пение, несмотря на то что адресаты баллад в его интерпретации зачастую меняли пол.

Когда дочь Мауро вбежала и объявила о найденном в горах раненом, Диллер застонал. Дочь Мауро потащила докторскую сумку Диллера к "доджу-пауэрвагону", служившему каретой "скорой помощи", – на кузове был брезентовый тент, а внутри стояла каталка. Диллер пошел за девочкой, прихватив кастрюлю с собой. Он больше всего любил квашеную капусту на дне, пропитанную свиным жиром. На крыльце гасиенды он замешкался и глубоко вдохнул вечерние ароматы: навоз, пряная гвоздика, раздавленные гниющие цветы, запах перегретых камней и песка, слабеющий к ночи. Диллер любил эту долину, что казалась печальной и мрачноватой даже при ярком солнечном свете.

На месте событий Мауро светил фонариком, а Диллер тем временем вытер руки от свиного сала, нагнулся над телом, произнес молитву, произвел осмотр и выдал прогноз. Он решил, что человек, возможно, выживет, но в первые сутки его состояние будет критическим – из-за сильного обезвоживания. Череп был цел, но, судя по дергающимся глазным яблокам, сотрясение мозга нешуточное. Диллер вытащил из сумки медицинский фонарик, нагнулся поближе к глазам голого и увидел выпуклость оптического диска – папилледему, значит, сотрясение серьезное. Потом Диллер толстыми пальцами умело ощупал избитого и решил, что сломаны только ребра и левая рука. Диллер просунул руки под тело и поднял его. Мауро взял сумку и пошел впереди с фонарем.

По возвращении в больницу Диллер работал всю ночь, а Мауро ему ассистировал. Жаль, что Антонио не было, – он мог бы помочь, но уехал еще раньше, как обычно, под очередным надуманным предлогом. Пациент оказался для Диллера загадкой. При свете фонарика Диллер решил, что несчастный покалеченный – очередная жертва войны наркомафий, что свирепствовала на границе. Такие беженцы поставляли самые интересные случаи в практике Диллера, приятно разнообразя череду больных раком стариков, которым он давал дилаудид[5] – мощное болеутоляющее, облегчая им путь на небеса. Когда с голого смыли кровь, он оказался чистокровным гринго; подстрижен со вкусом, в зубах дорогие золотые пломбы, ногти ухоженные, резкая линия загара, тело в хорошей форме, иными словами, никакой не контрабандист.