была стоять ее мать, но как это было сделано? Казалось, она обладала способностью изменять реальности вокруг них, даже их собственные телесные формы, причем делать это мгновенно.
Именно поэтому нас когда—то считали Богами.
Нас. Может быть, Глория могла бы сделать то же самое? Но как?
Действуя инстинктивно, она закрыла глаза. Не имея ни малейшего представления о том, как можно так преобразить свое окружение, она заставила себя сосредоточиться на доме Максин, расположенном через дорогу от того, что в ее сознании все еще казалось домом ее детства, и попыталась вспомнить каждую деталь парадной гостиной старушки. Она видела диван в цветочек с белыми вязаными салфетками на мягких подлокотниках, маленькую лампу в центре круглого торцевого столика, искусно украшенный костяной фарфор в стеклянной витрине рядом с телевизором, и — она сидела на диване Максин и смотрела в большое деревянное окно. Она чувствовала запах нафталина и мятных леденцов, слышала, как дешевые часы с кукушкой в другой комнате объявили, что уже полпервого ночи. Глория была одна в доме, но через дорогу на противоположном подъезде стоял знакомый пожилой мужчина с голым торсом в синих плавках и смотрел на нее.
Ее мать! Это она приняла эту форму.
Она знала, что это правда. Она также знала, что ее мать не ожидала оказаться здесь прямо сейчас, не ожидала, что у нее будет такая форма, и Глория закрыла глаза, снова сосредоточившись, и — она снова была в Хиксвилле, на заросшей сорняками площадке перед хижиной, все еще держа камень в руке. Не более чем в двух шагах перед Глорией стояла ее мать и сверкала красными глазами. За матерью, с правой стороны хижины, на земле лежало тело Бенджамина. Ни Дэна, ни Полы, ни Мики не было видно.
Ее мать прыгнула на нее, руки с когтями растопырены в стороны и готовы нанести удар.
Глория отступила назад, вытянув руки для защиты, и оказалась окружена толпой мужчин и женщин, которые сместились перед ней и блокировали атаку ее матери. Она узнавала окружающие лица, когда они проходили мимо: Селия, Сьюзен, Джанин, Пол, Лиззи, Линда, Сейдин...
Это был ее Хиксвилл, и жители города — не враждебная деревенщина, как раньше, а ее друзья, ее братья, сестры, дети — поднялись с улицы, чтобы поддержать ее. Снаружи, из толпы, она услышала крики матери, выражавшие гнев и разочарование.
Глорию толкнули влево, затем вправо, толкнули, но не грубо и не с намерением причинить вред. Это был эффект пульсации чего-то происходящего, чего она не могла видеть, но затем мужской голос крикнул:
— Она у нас! Мы нашли ее!
Она узнала этот голос. Люк. Когда-то он был ее братом.
Собравшиеся расступились, и Глория увидела, что ее мать лежит на земле, удерживаемая людьми, которые никогда прежде не знали друг друга и, возможно, никогда не существовали. Поимка матери явно была нелегкой: у нее был синяк под глазом и кровь на зубах.
— Ты учишься, — сказала она и сплюнула сгусток крови. — Может быть, когда Бенджамин уйдет, ты сможешь сделать что-то свое.
— Верни его.
Мать запрокинула голову и засмеялась. Истерическим громким смехом.
— Нет! Нет!
Глория опустилась на колени рядом с ней.
— Почему?
— Я должна была убить тебя и Бенджамина. Я не должна была оставлять вас в живых. — Она улыбнулась сквозь окровавленные зубы, и руки мужчин, державших ее, дернулись, когда она безуспешно пыталась освободиться. — Вы оба — это ошибки!
Под ними земля превратилась в цемент. Над ними голубое небо потемнело и начало тускнеть.
Глория наклонилась вперед и прижалась к шее матери.
— Прекрати! Я знаю, что ты пытаешься сделать! Вернуть своей серый мир!
На лице старушки появилось выражение боли, она начала задыхаться, и земля снова стала грязной, а небо голубым.
Глория ослабила давление.
— Чего ты хочешь?
— То же, что и ты.
— Что это?
— Ты знаешь.
— Я этого не хочу!
Они смотрели друг другу в глаза, и Глория первой отвела взгляд. Что-то в пергаментном лице женщины испугало ее, что-то, что она почти узнала.
— Кто мы, мама? — спросила она.
— Мы есть то, что мы есть.
— Если я позволю тебе подняться...
— Я убью тебя!
— Почему?
— Ты знаешь почему.
Небо снова потемнело, из голубого стало белым и превратилось в темно-серое.
— Стоп!
— Нет.
— Я сказала тебе остановиться!
Воздух перед ними сгустился и начал уплотняться, в пространстве между ними и хижиной образовалась стена.
Глория обхватила шею матери и вдавила пальцы в плоть.
— Я не хочу этого делать. Прекрати это немедленно!
Ее мать вызывающе посмотрела на нее.
— Да, а иначе что?
Стена продолжала твердеть, расширяясь наружу, и Глория сжала так крепко, как только могла, надавливая сомкнутыми руками на сухую морщинистую шею, вкладывая в хватку весь свой вес.
Глаза ее матери непоколебимо буравили ее саму. Казалось она не испытывала боли.
Затем Глория почувствовала, как что-то поддается. Раздался резкий треск, и тело под ней обмякло. Зарождающаяся стена исчезла, и в небо мгновенно вернулся цвет.
Тяжело дыша, Глория, пошатываясь, поднялась на ноги и отошла в сторону, мужчины, державшие ее мать, наконец, отпустили руки и ноги старухи и встали сами. На земле ее мать начала меняться: волосы то вырастали, то исчезали, тело то укорачивалось, то удлинялось, черты лица то сливались, то уменьшались — ни рта, ни носа, ни одного глаза, — пока наконец ее нельзя было узнать как человека. Мужчины отошли, и Глория встала над телом, глядя вниз на то, во что превратилась ее мать, и на то, чем она всегда была.
Она чувствовала себя измученной, злой, растерянной и ужасно...
...ужасно грустной. Печаль тронула черты ее лица. Она действительно не хотела чтобы все закончилось именно так.
Толпа с улицы либо рассеялась, либо исчезла. Здесь не было никого, кроме нее самой и тел ее мужа и той, что когда-то была ее матерью.
Вокруг них мир, казалось, становился все более туманным по краям... все более зыбким, словно кто-то невидимый стирал ластиком все границы.
Глория поспешила мимо матери к правой стороне хижины и опустилась на колени рядом с телом Бенджамина. Его глаза были закрыты. Глядя ему в лицо, она почти могла притвориться, что он спит, но кровь, все еще сочившаяся из дыры в его груди, опровергала это ложное утверждение, а полное отсутствие признаков жизни в
