Серега зевнул. Хорошую он придумал себе защиту от хандры и тоски — рассуждения о самоубийстве. Приятно сознавать, что можешь в любой момент по своему произволу собой распорядиться. Всего в нескольких метрах, если по прямой, в сараюшке стоит деревянная девочка, беременная пистолетом. Мамино наследство: «Милой Тосеньке за 30-го фрица»… Вместе с тем, пока думаешь, как себя убивать и как хорошо после этого будет, глядишь, пробудится что-то, потянет пожить еще. Даже лень немного стряхивается. Сходить, что ли, к Кузьминишне, набрать трехлитровый бутылек самогону? Как-никак, четыре дня праздников! Жрать, правда, нечего, но это не важно. Огурцов соленых у него полно, хлеб черный есть еще в магазине, картошка тоже в изобилии. Соль есть — гуляй не хочу! Если пошуровать по магазинам, может, еще и килька астраханская найдется, салака или селедка в томатном соусе. Переживем, не сорок первый, не блокада. Вышел? Серега из опасного, прямо надо сказать, положения. Раз жрать захотелось, значит, будем жить. Пока. Главное сейчас — поесть, принять немножко, а там еще в школу затянуть да начать работать. Опять все пойдет, как надо. Глядишь, Алька заявится, кто сказал, что она обиделась? Сам придумал. Нашел чем устыдиться! У нее небось таких случаев в жизни уже с десяток было. Это ж не вы, старые перешницы! Нынче молодежь вольная, из молодых, да ранняя.!.
И словно бы по заказу заурчал где-то вдали мотор «Волги». Той самой, Алиной. И жизнерадостный, звонкий голосок позвал с улицы, когда машина остановилась.
— Панаев! Ты дома?
— Дома! — откликнулся Серега и пошел открывать ворота.
Однако его ждала небольшая неожиданность, приятная или неприятная, он оценить не мог. Дело в том, что Аля приехала не одна. Рядом с ней в машине сидела одетая по-походному, в джинсовую теплую курточку и спортивную вязаную шапочку, синьорина ди Читтадоро.
— Привет! — сказала Аля с улыбочкой и поцеловала его в щеку.
Джулия, выбравшись из машины, тоже приложилась к Серегиной щеке.
— А где Серджо? — поинтересовался Панаев.
— Он болен, — усмехнулась Джулия, — как это по-русски?
— Отходняк, — подсказала Аля.
— С позавчера? — удивился Серега.
— Да нет, — Аля ехидно улыбнулась, — это он вчера где-то нарезался.
— Да-да! — подтвердила Джулия. — Мы проснулись и увидели, что спим с Алей, а мужчин нет. Мы же не лесбиянки! Куда ты пошел, мы не знали. А Серджо оставил мне записку, где очень ругал. По-русски это очень сердито. Писая, что будет в гостинице. Мы с Алей пиля кофе и ехали туда. Его нет, ушел. Решили, что, если он не придет вечером, будет звонить милиции. Аля поехала в «Спектр», а я ждала. Потом ушла в бар, чуть-чуть пила, вернулась — он дома, но очень пьяный. Он ругал меня русскими словами, я все не знаю. Спал на полу, я на кровати. Утром у него болел живот, он сказал, что пил суррогато… самогон, так? Где был — ничего не поняла. Потом приехала Аля, сказала: надо ехать искать тебя. Нашли.
— Чего ж ты уехал? — спросила Аля. — Неужели султану надоели его жены?
— Что я вам, товарищ Сухов? — с притворной суровостью отвечал Серега. — Обязан был вас построить на утренний осмотр и проверить по списку: Зарина, Хафиза, Зухра, Лейла…
— Смотри-ка, — хмыкнула Аля, подмигивая Джулии, — сколько ему надо, а? Нет, Панаев, от скромности ты не умрешь.
— А вы, синьорины — от застенчивости.
— Чего стесняться-то, все свои, человекообразные приматы. В жизни надо и такое попробовать, верно, Юлька?
В доброе старое время никто бы близко не подпустил никаких иноземцев к Серегиному жилищу, да и вообще к его родному городу. Но сейчас перестройка и гласность, иностранцев пускают даже на атомные полигоны, поэтому и Серега стеснения не испытывал. Пусть видит землячка Тициана, что это такое — Русь кондовая.
— Вот видишь, — сказала Аля, — вот здесь живет русский гений. Отопление — дровами, газ — из баллона, водопровод — на улице, туалет — тоже. Зато — собственность.
— Я бы хотела иметь такой дом, — кивнула Джулия, — этот город и этот деревня. Этот дом — ла фундаменто до культура национале, так? Как у вас говорят, «корни».
— Да-да, — кивнула Аля, — корни-то есть, только яблок не видать.
— Это родители? — спросила Джулия, рассматривая фотографии, висевшие на стене.
— Да, мама и папа. Это я в четвертом классе, а это — Зина, сестра, в том же примерно возрасте.
— Это военный? — спросила Джулия, глядя на стриженого лопоухого Серегу в гимнастерке с ремнем и блестящими пуговицами.
— Нет, обычная школа, форма такая была.
— Как солдате, очень смешно. У сестры тоже форма, так? Похоже, как это… Горничная… Из старины.
— Между прочим, — сказал Серега, — я еще не все картины тебе отдал, Аля. Вот тут, в этой комнатухе, еще куча лежит.
— Правда? А что ж ты их зажал?
— Да тебе и сейчас все не увезти.
— Покажи, а?
Серега порылся в верхнем ящике облезлого комода и откопал ключ от бывшей своей комнаты. Там, в комнате, лежало еще около сотни холстов, примерно шесть десятков Серегиных и более сорока работ его учеников, изокружковцев и пионеров.
— Вот мои запасники. Цените!
Серега открыл дверь и впустил в пыльное, мрачное помещение своих спутниц.
— Свет бы зажег, — проворчала Аля.
Серега щелкнул выключателем, но тут же вспомнил, что лампочка здесь перегорела еще в прошлом году. В запасе лампочек не было. Они пропали в здешнем хозмаге уже давным-давно.
— Не врубается, — сказал он виновато, — давно сюда не заходил.
— Ну, тогда вытаскивай их, — велела Аля, — в большой комнате посветлее…
— Что, все? — проворчал теперь уже Серега. — Трактор нашли, да?
— Ну хоть что-нибудь.
— Да они все в пылище, начихаетесь.
— Тащи-тащи. Смотри, Юлька, вот каково отношение русского гения к своим творениям. Он их ни в грош не ставит. А во всем виновата система!
Серега вынес первый попавшийся холст, сдул, насколько возможно, пыль, а потом, намочив чистую тряпичку, осторожно протер.
— Так, — пробормотала Аля. — Вот неизвестный Панаев. Это что, пейзаж?
— Да, — сказал Серега, — это вид с крыши дома. Сидел на трубе с этюдником на коленях и сделал акварельку, а потом понравилось, перенес на холст маслом.
— Летом тут красиво, — оценила Джулия, — небо — как в Италии… Почти.
— Бывает, — неопределенно произнес Серега. — Еще тащить?
— Давай, давай! — потребовала Аля. — Держать такие вещи в пыли и гноить! Ты преступник и вредитель.
Серега принес еще пару холстов, менее пыльных.
— «Утро в березовой роще», — с апломбом объявила Аля, уверенная, что угадала название картины. — Явное подражание классике, но со своеобразием, верно, Юля?
— Это называется «Снайпер», — усмехнулся Серега. — Тот человек в нижнем углу картины справа, который умывается росой, через несколько секунд будет убит. Вот там — видите? — между листьев — вспышка.
— Это русский или немец? — спросила Аля.
— Это человек, — повторил Серега.
— Неужели так было? — приглядываясь к картине, произнесла Джулия с легким ужасом. — Солнце, зеленые листья, белые березы, трава, роса, человек улыбается, трет спину полотенцем — и будет убит?
— Мне так мама рассказывала, — пояснил он.
— Она была врач, так? На войне?
— Она была снайпер, — сознался Серега.
— Надо же! — покачала головой Аля. — Я и забыла…
Третий холст; немного помятый, был совсем в иной манере, и Джулия даже удивилась:
— Это тоже ты?
На холсте был изображен мрачный, гнетуще-коричневый, изборожденный трещинами, плоский ландшафт — не то солончак, не то еще какая-то пустыня. Посреди нее стояло неведомо как выросшее зеленое деревце, а к деревцу со всех сторон бежали многочисленные и зубастые крысы.
— Здорово, — оценила Аля. — Это уже ближе к «Истине». А как называется?
— «Нетерпимость», — ответил Сере га.
— Жестоко, — вздохнула Джулия, — ты очень жестокий, Панаев. Даже жесточее Гойи.
— Не надо меня с великими сравнивать, — сказал Серега, — а то от гордости лопну. Еще принести?
— Таскай, а мы будем смотреть.
На этот раз Серега загреб сразу четыре картины и, пыхтя, приволок их на суд дамам.
— Вот это называется «Рай для двоих», — представил Панаев первый холст.
Изображен был шалаш на берегу речки, дымящийся костерок с ухой, кипящей в котелке, рыба, подвешенная на нитке между двумя деревьями, пара удочек на траве и четыре голых ступни, торчащие из шалаша. Женщины усмехнулись: две большие ступни были повернуты пятками вверх и располагались между двумя маленькими.
— Пошленько, но смешно, — произнесла Аля, — это по личным впечатлениям?
— Это я сама куплю, — предложила Джулия, — я люблю такой юмор.
Улыбки улетучились, когда Серега показал еще одно полотно. Верх картины был нежно-голубой, низ — иссиня-черный. На голубом фоне темноволосая женщина и белокурый мужчина тянулись друг к другу. Их тщательно выписанные обнаженные торсы так и светились здоровьем и силой. Однако в черной части картины продолжением их тел служил лишь мертвенно-белесый голый костяк, скелет.
