— Пошленько, но смешно, — произнесла Аля, — это по личным впечатлениям?
— Это я сама куплю, — предложила Джулия, — я люблю такой юмор.
Улыбки улетучились, когда Серега показал еще одно полотно. Верх картины был нежно-голубой, низ — иссиня-черный. На голубом фоне темноволосая женщина и белокурый мужчина тянулись друг к другу. Их тщательно выписанные обнаженные торсы так и светились здоровьем и силой. Однако в черной части картины продолжением их тел служил лишь мертвенно-белесый голый костяк, скелет.
— Вариант, — убежденно проговорила Аля, — у тебя на эту тему была работа. Я ее уже забрала. Помнишь, червовый и пиковый тузы?
— Ты жестокий, — снова произнесла Джулия. — Все очень страшно. Надежды нет, черное их убьет. Это — неверие в Бога.
Следующая вещь называлась «Разлука». Ее Серега написал от скуки сразу после развода с Леной. Он изобразил мрачноватое здание суда, себя и Лену, идущих в противоположные стороны.
— Вот так наш султан стал холостым, — сыронизировала Аля, — таких я уже штук сорок видела. Правда, у других авторов.
— Это пишут и у нас, — подтвердила Джулия.
Серега хмыкнул и протер последний холст из этой кучи.
Портрет матери, который он сделал уже после ее смерти по памяти.
— Фотография, — сказала Аля, — не обижайся, но это — фотография.
— Это я не отдам, — объявил Серега, — это не продается.
Он нашел на стене пару свободных гвоздей и повесил на них портрет.
— Мама — это мама, — одобрительно кивнула Джулия.
— Тащи еще, — опять потребовала Аля.
— Не, баста, синьорины. Пошли лучше «Мечту» покажу.
— Готова?! — подпрыгнула Аля. — Что ж ты молчал, мерзавец?!
Вместо ответа Серега обнял ее за талию и повлек к выходу. Серега вытащил «Мечту» из сараюшки вместе с мольбертом и уселся рядом с ней на чурбак. Аля и Джулия молча поглядели на холст. Молчание длилось минут пять, не меньше.
— Манифико… Очень сильно, — пробормотала Джулия. — Надо очень сильно любить, чтобы так написать женщину. Так!
— Спасибо, — прошептала Аля, целуя Серегу в губы, — ты чудо, Серенький. Я не кривляюсь, я честно. Знаешь, я все хочу для тебя сделать, все… Потому что мне это — «Мечта» — на всю жизнь. И даже дольше.
— Правда? — спросил Серега. — Не сгоряча?
— Спрашиваешь еще, — обидчиво поджала губки Аля, — правда, конечно.
— Да-да! — поддержала подругу Джулия. — Она не смеется, так. Мне даже очень это понятно. Это правда.
— Спасибо, если так, — внимательно поглядев на Джулию и потом на Алю, проговорил Серега.
Он все-таки думал, что они немного перехваливают. Кроме того, он не верил, чтобы у этих дам не было ничего друг против друга. Да, пожалуй, и к нему у Али, по идее, должны были быть претензии. Все-таки она имела на него больше прав, чем Джулия. Хотя кто знает, кто определяет эти права?
— Пойдемте, девочки, чай пить, — предложил Серега, — хозяин у вас тут никудышный. Угощать нечем. Не ждал.
— Ты что, думаешь, я не знала, куда везу Юльку? — усмехнулась Аля. — Мы все взяли с собой. Помоги нам все вытащить.
С заднего сиденья «Волги» выудили большущую спортивную сумку, навьючили ее на Серегу и вернулись в дом. Холсты отодвинули в угол, протерли стол. Снедь, которую вынули из спортивной сумки, едва не заставила Серегу потерять сознание. Во всяком случае, его, сутки не евшего, замутило от всех этих бутербродов, котлет, курицы. Серега лопал безо всякого стеснения, поглощая все с космической скоростью. Аля посмеивалась, а Джулия сидела сосредоточенная, что-то думала, размышляла.
— Знаешь, — сказала Аля, поглядывая на холсты, стоявшие на полу у шкафа, — наверное, надо все-таки их отсюда вывезти. И чем раньше, тем лучше.
— Угу, — ворочая челюстями, согласился Серега.
— Ты тут развлекайся с Юлькой, вставая, произнесла Аля, — а я съезжу и звякну кое-кому. Может, Боря, наш трудяга, еще садит в конторе.
Выбежала, завела «Волгу» и укатила. Серега отвалился от стола и похлопал себя по животу.
— Полненько набил, — вздохнул он удовлетворенно.
Джулия сидела по-прежнему молча, лишь изредка задумчиво погладывая на него, очевидно, не решаясь что-то сказать. Наконец он услышал:
— Сергей, как ты можешь тут жить? Я понимаю: лето, отдых, экзотика. Но всю жизнь? И без перспективы? Это страшно. Ты художник, ты делаешь картины, которые очень дорого стоят, так. У нас ты получал бы миллиарды лир, честно! В Америке — у тебя был бы миллион долларов. Даже больше. Здесь ты — никто. У тебя есть деньги, но на них здесь ничего не купишь. Надо искать, бегать, доставать. У тебя есть дом, но ты не можешь даже сделать туалет, ванну и отопление. Опять надо искать, тратить время… Если ты заболеешь, тебя будут лечил» бесплатно, но я знаю, что очень плохо, так? Ты должен жить как человек. Тебе нужна машина, настоящий дом, мастерская, краски и кисти, которых здесь нет…
— Подавать, стало быть, прошение? — хмыкнул Серега.
— Знаешь, я могу помочь, так. Надо идти в это… ЗА-Гэ-ЭС и жениться. Ты будешь мой муж и уедешь быстрее.
— Раньше чем через три месяца не распишут, — ответил Серега, — а у тебя виза кончится. А потом еще ждать, пока отпустят…
— Продлят, теперь проще.
— Это что будет, фиктивный брак?
— Как хочешь.
— А Серджо?
— А! Это не важно. У нас дело, а не любовь. Я ему уже надоела. Он будет жениться с Алей. Если захотите, то опять будете вместе.
— Я по-итальянски не бум-бум.
— Это ерунда. Я буду переводить, а потом будешь уметь сам. Все просто, у нас очень много слов от латини, это такие же, как у русских. Очень быстро можно учить.
— В Италии хорошо?.
— Очень хорошо. Тепло, не надо ездить тысячу километров на море. Есть хорошие красивые горы, можно кататься на лыжах. Очень хорошее вино…
— Пицца, макароны, Чипполино, мафия, — с усмешкой произнес Серега.
— О, мафиа! Мамма миа! Знаешь, мне тут, в Союзе, говорили анекдот: Каттани воскрес, приехал в Сицилию и не находит в Палермо всех главарей-мафиози. «Где они?» — спрашивает Каттани. А ему отвечают: «Уехали в Ташкент, на повышение квалификации!» Очень смешно, да?
— Понял, — кивнул Серега, — короче, рай.
— Не смейся. Да, там тоже надо работать, но на себя. Тут не будет того, что будет там. Я очень люблю Аля, она делает хорошее дело, но она — это честно — эксплуататор, так! Есть молодой художник, ему нужно жить, он продает ей картину за сто, двести, тысячу рублей. Она делает аукцион — картину продают за сто тысяч, десять процентов автору. Это грабеж! Десять тысяч отдает, девяносто — себе. Тут так можно делать. У нас никто не будет иметь такой процент, никогда!
— Ну уговорила, уговорила… — сказал Серега. — Я согласный. Сейчас четыре дня праздников, а потом — в ЗАГС.
— Ты врешь, — улыбнулась Джулия, — ты не хочешь ехать. Я тебе не нравлюсь, да? Думаешь, что ты будешь там рабом империализма? А здесь ты кто?
— Ничего я не думаю; — просто это… Не просто. Я здесь родился, сорок лет прожил, говорю, думаю и пишу по-русски, а придется вдруг стать итальянцем?
— Тарковский у нас был русским, но делал «Ностальгию» — весь мир ее видел, это шедевр, так.
— Я не Тарковский, я маленький Панаев. Он уехал уже с именем, известным. А я для Италии — пустое место. Уж чего-чего, а живописцев у вас — полно.
— Не беспокойся, ты будешь лучше. Ты не национален. Что «Истина», что «Мечта» — это русские картины? Нет! Их поймет любой. Это — для всех.
— Ты думаешь, мне не нужны русские корни? — спросил Серега. — Все картины из них выросли. Я не ломаюсь, я думаю, понимаешь? Давай отложим до после праздников.
— Хорошо. Только если будешь думать, а не придумывать, как сказать «нет». Вы, русские, очень привыкли делать не так, как думаете и говорите, так, как вас учили, а не так, как думаете.
— Не бойся, я уже перестроился, — усмехнулся Серега.
Подъехала Аля. Она вошла в комнату, улыбающаяся, довольная:
— Все на мази. Бори был на месте. Сейчас он сделает машину и грузчиков. Через четыре часика, синьор Панаев, весь ваш музей будет на колесах.
— Я ему сказала, — лаконично сообщила Джулия.
— Бестолковый! — скривила губы Аля. — Конечно, он ехать не хочет, да?
— Он думает.
— У-у, это прогресс! Цивилизация наступает. Беспартийный большевик Панаев признал историческое поражение социализма!
— Ничего я не признал, — буркнул Серега, — сказал, думаю, значит, думаю.
— Когито эрго сум. Понятно. У тебя совесть есть? Что ты там думаешь?! У тебя второго шанса может не быть. Сам же говорил: неизвестно, как все повернется. Вот выведет кто-нибудь танки и скажет: «Ребята, давайте жить дружно!» И чтоб другие жили дружно, гражданин Панаев огребет десять лет без права переписки.
— Заколебала ты меня! — рявкнул Серега почти не в шутку. Аля притихла.
