— Заколебала ты меня! — рявкнул Серега почти не в шутку. Аля притихла.
Минуты две просидели молча. Аля дулась, Джулия накручивала на указательный палец прядь своих каштановых волос. Серега с горя жевал бутерброд. Когда проглотил, извинился:
— Прости, нервы гуляют, — и поцеловал руку, которую Аля положила на стол.
Аля примирительно погладила его по голове. Джулия отчего-то насупилась.
— Что ты? — обнимая ее за плечо, поинтересовалась Аля.
— Я лишняя, — произнесла Джулия, — все-таки любовь — для двоих. Тогда мы были пьяные, а сейчас мне нет комфорта.
— У вас тут бутылку достать можно? — поинтересовалась Аля тоном профессионального алкоголика.
— Самогон — можно, — сказал Серега. — Хоть сейчас. Только стоит ли? Скоро твои ребята приедут, грузить будут, а мы тут в кайфе. Неудобно.
— Ну, тогда пойдем гулять. Пусть Юлька посмотрит нашу действительность.
— Пойдем.
Идти по улице рядом с такими дамами — дело непростое, тем более что все жители очень хорошо тебя знают. Кроме того, лил мелкий и противный дождик, Аля и Джулия подняли капюшоны курток и стали немного похожи на монахинь. Серегу же бабки и дедки из окон разглядывали вовсю. Алю, судя по всему, уже хорошо знали, а вот Джулию видели в первый раз и аж прилипали носами к стеклам. Кузьминишна, выплескивавшая помои в канаву, специально задержалась, чтобы получше разглядеть и поздороваться с Серегой и его спутницами.
— Здравствуйте, — ответила она на Серепшо приветствие, — никак, гости приехали? Красивые какие! Московские?
— Московские, — подтвердила Джулия с улыбочкой.
— Э-эх! — вздохнула Кузьминишна. — Понятно. А ты, наверное, вакуированная?
— Что? — не разобрала Джулия.
— Вакуированная, говорю, из армян, верно?
— Нет, я из Италии, — созналась Джулия.
— Из самого Рима? — явно пораженная этим, всплеснула руками бабка.
— Нет, из Флоренции. Знаете?
— Слыхала, слыхала, — кивнула старуха и тут неожиданно ошарашила итальянку: — Как там, палац Векки, стоит? Не снесли еще?
— Нет… — растерянно пробормотала Джулия, открыв во всю глаза. Даже при бабкином искажении она поняла, что этой замурзанной старушенции известен палаццо Веккьо.
— Ну и добро, добро, — заговорила бабка, — мы-то вон, поломали, а теперь каемся. Извини, дочка, что в дом не зову, прибираюсь вот только. Праздник все же…
Подхватила ведро и убежала в дом довольно прытко для своего возраста. Пошли дальше.
— Все-таки необыкновенная страна! — покачала головой Джулия. — Эта старушка говорит: ще палаццо Векьо, вы его не сломали?! Она могла быть в Италии, нет?
— Она из этого города ни разу дальше Сосновки не уезжала, — сообщил Сере га. — Ей уже под восемьдесят… Видела где-нибудь по телевизору, вот и знает. У нас ведь часто всякие передачи показывают про искусство. Учебная программа есть. Делать ей нечего, вот и смотрит все подряд.
— У нас всякие бабки есть, — усмехнулась Аля. — Есть такие, что не только про Италию, а про весь мир знают через телевизор. Да еще как судят! Сидят на завалинке и рассуждают: «Слышь, Дунь, хто, по-твоему, победить, лейбористы али консерваторы?» — «Вестимо, Фрось, консерваторы победить, у их Тетчерша — «железная леди»!»
Аля так сыграла голосом, что Серега с Джулией засмеялись.
— А что, не правда? — ободренная смехом, продолжала Аля. — Они тебе и СПИД, и наркоманию, и проституцию, и рею перестройку по костям разберут. А в конце прибавят: «А все ж таки при батюшке Сталине-то лучше было! И цены каждый год снижали, а теперь-то… Тьфу!»
— Но эта, по-моему, прогрессивная, так? — заметила Джулия. — Или нет?
— У нас не поймешь, — вздохнул Серега, — я про себя-то не знаю, кто я.
— Ты — жуткий консерватор, — определила Аля, — даже сталинист. Будь твоя воля, ты загнал бы всех в бараки, выдал по паре сапог, по две пары белья армейского образца, по два фунта хлеба и предложил бы дожидаться светлого царства коммунизма.
Шли-шли и вдруг как-то неожиданно оказались у кладбища. Когда-то, в древности, на заре Советской власти, здесь стояла церковь, ухоженная и чистенькая. Теперь ее не было вовсе, а на ее месте возвышался монумент павшим в Великую Отечественную, пятиметровый обелиск из серого лабрадора с золоченой пятиконечной звездой. Перед обелиском была красная гранитная плита, где было выбито две с половиной тысячи имен и фамилий. Там значилось и четверо Панаевых, но доводились ли они родней Серегиному отцу, неизвестно. Во всяком случае, не близкая это была родня.
У ворот кладбища стоял грузовик, вокруг которого толпилось человек десять — пятнадцать. Несколько женщин в черном утирали слезы. С машины снимали гроб, обитый красным и черным. Особенно поразила Серегу крышка: на красном кумаче был нашит черный восьмиконечный крест. Резала глаза несовместимость одного с другим.
— Зачем нам сюда? — поежилась Аля.
— Давай покажу, где мои лежат, — сказал Серега.
Он повел женщин по узенькой аллейке-тропе между разномастных оградок, крестов и плит, где значились годы смерти: 1870, 1880, 1890, 1900… Здесь уже редко кто бывал, и никто не знает, чем торговал некогда купец 3-й гильдии Тимошкин Парамон Лукич, по какому ведомству служил губернский секретарь Александр Петрович Борзецкий, и отчего так рано ушла из жизни девица Мария Малышева. Возможно, в городке жили их потомки или какая-то родня, но этого родства никто не помнил. Если на плитах состоятельных горожан еще можно было прочесть имена и даты, то деревянные кресты уже давно лишились табличек или надписей краской. Многие и вовсе изгнили. И в следующих рядах, где остались могилы от начала XX века, тоже. Давно не бывали родственники на могиле ротмистра лейб-гвардии Конного полка, умершего от ран в 1915 году. А звали ротмистра Колыванов или Поливанов, а может быть, еще как-то. Какой-то шутничок саданул по плите ломом и стесал большую часть надписи. Не повезло и сестре милосердия Анне Леонтьевне Воскресенской, умершей в том же году от какой-то болезни. Одно известно: Скорбящую Богоматерь на ее могиле обезглавила какая-то дурная рука.
Кладбище занимало гектара четыре. Со всех сторон его сжимал городок. Если бы не массивная кирпичная ограда, сооруженная еще в досоветские времена, да мощные вековые липы, давно бы раздавил город прах своих прежних жителей. Впрочем, и они бы, наверное, не помешали, если б не монумент Великой Отечественной войны. Его заложили еще в 20-летие Победы, открыли к 30-летию, а пофамильно записали на нем павших только к 40-летию, да и то не всех. У обелиска принимали в пионеры, проводили торжественные мероприятия в Дни Победы. Говорят, что Степанковская уже пару раз думала перенести монумент куда-нибудь на площадь, в более торжественную, а главное, не такую мрачную обстановку, но, слава Богу, жалела средства. Кладбищенская администрация тоже нашла выход из положения. Когда территория была полностью заполнена могилами, она потихоньку принялась сносить старые, конца ΧVΙΙΙ — начала XIX веков захоронения и хоронить там новопреставленных. Постепенно очередь дошла и до середины XIX века, а теперь гробокопатели подбирались к могилам более поздних эпох. Недолго оставалось покоиться и купцу Тимошкину, и губернскому секретарю Борзецкому, и девице Малышевой, и лейб-гвардии ротмистру, и сестре милосердия…
В скорбный ряд умерших предков втискивались потомки. Между могилами вдовы гвардии поручика Соловьевой и некой Авдотьи Сметаниной, в бозе почивших около 1910 года, оказалась железная, крашенная серебрянкой табличка, наваренная на тонкий стальной уголок, воткнутый в недавно накиданный холмик. «Лапина Людмила Ивановна. 1961–1989». Ни цветов, ни венков. А ведь и сорока дней не прошло. И он, Серега, которому эта женщина была кем-то, а не просто знакомой, сюда не пришел в тот день, когда наметали этот холмик. Еще несколько старых могил, и вот еще новая, еще одна, еще… Штампованные кресты, таблички на уголках, кое-где уже и оградки.
Еще десяток шагов, и Сереге стало так же страшно, как было утром, до приезда Али и Джулии. Три уголка с табличками стояли подряд, уже не в промежутках, а на месте снесенных могил. Горбунов Валентин, Епишкин Антон, Сорокин Михаил… Чуть в стороне валялся массивный, но изъеденный временем и червями деревянный крест. Его выдернули из земли, когда сносили одну из могил, находившихся тут прежде, и прислонили к стволу липы. Зеланая медная табличка еще держалась на одном гвозде. Даже сквозь зелень на ней можно было прочитать: «Панаев Сергей Николаевич. 1849–1889 г.». Там были «яти» и твердые знаки, но читалось хорошо. Столетней давности жизнь финишировала здесь, и последней памятью о ней был этот крест и окислившаяся табличка. Кто это? Прадед? Прапрадед? Надо же, до чего совпадает!
— Идем, идем! — поторопила Аля, впившаяся взором в табличку. — Нечего такое читать! Пошли.
