— Я убью тебя, черномазая обезьяна.
Она попыталась расслабиться, все, что угодно, только бы это скорей кончилось.
— Тебе нравится это, макака. У тебя никогда не было белого мужчины.
«Святой Иисус, — молилась Эстер, — святой младенец Иисус, сделай так, чтоб это было все, все, что он хочет».
Но она помнила голову Чаппи в мусорном баке и знала, что это не все.
Он задвигался в ней быстрее, яростнее. Теперь она была вся мокрая. От крови? Она не знала. При каждом толчке он рычал.
Эстер встретилась глазами с Луп. Девушка плакала. Они смотрели друг на друга тупо, безучастно, без жалости. Как жертвы всегда и везде. Как рабы на галерах. Как евреи в газовых камерах.
«О Святой Иисус, спаси меня, спаси».
— Я кончу — ух! — и вышибу мозги из твоей — ух! — черной башки — ух!..
— Нет, нет, нет! — Эстер вырывалась, он крепче ухватил ее за волосы, ткнул лицом в пол.
— Вышибу — ух! — мозги — ух!..
— Нет-нет-нет!!!
Она скребла ногтями по ворсистому ковру. Его пенис был как плотоядный маленький грызун, он впивался в нее, рвал, кусал.
— Кончаю! — закричал он и приставил дула к затылку Эстер.
— Нет! Нет! Нет! — Ее руки беспомощно ерзали по ковру. — Нет! Нет!
Эстер почувствовала, что он взводит курок. Время остановилось.
Щелк. Щелк. Щелк.
Магазин был пуст.
Его член еще вздрагивал, извергаясь.
Щелк. Щелк.
Он стрелял из незаряженного револьвера. Уолкер был разъярен. Он бил ее рукояткой револьвера и вопил:
— Чертов ниггер! Не способен даже зарядить пистолет!
Он пинал ее ногами в зад, в бок, в голову. Колошматил тяжелыми сапогами.
Свет померк в ее глазах, она потеряла сознание.
Серое хмурое утро было в самом разгаре. Движение на харборской автостраде, совсем неподалеку, было уже довольно оживленным, но в этом квартале стояла тишина, как на кладбище.
Замора осторожно полз по крыше коттеджа к стеклянному люку. Дополз, ухватился за край и заглянул внутрь. Под ним, на надувном матрасе, спали тощая девушка и прыщавый парень. Оба совершенно голые. Замора заметил рядом с собой забытый на крыше, видимо, со времен каких-то давних ремонтных работ, ком вара, взвесил его в руке и стал спокойно ждать. Все вокруг казалось серым, тусклым.
Секунд через тридцать в дверь забарабанили, Шон услышал голос Голда:
— Открывайте! Полиция! Открывайте!
Парочка среагировала мгновенно. Они вскочили и кинулись подбирать раскиданные по комнате шмотки. Замора размахнулся и ударил куском вара в люк, брызнули осколки. Шон мягко спланировал сначала на резиновый матрас, а с него на пол, на лету выхватив пистолет.
— Фасио! Фасио! — позвал он, озираясь в поисках ванной.
— Не убивайте его! Не убивайте! — визжала голая, встрепанная девица.
— Открой-ка. — Замора указал на дверь. Голд выламывал ее с другой стороны.
Шон услышал шум воды в туалете, бросился туда, ногой распахнул дверь и увидел взъерошенного Фасио, который пытался спустить в засоренный уже унитаз пригоршню разноцветных капсул. Замора толкнул его, и Фасио шлепнулся на пол.
— Не убивайте его! — верещала девица.
Голд вошел в ванную, схватил Фасио за шиворот, поставил на ноги.
— Некогда с тобой валандаться. Мне надо кое-что спросить. Срочно.
— У вас есть ордер? — потребовал Фасио.
Без лишних слов Голд с Заморой подхватили его с двух сторон, приподняли, перевернули и сунули головой в унитаз.
— Не убивайте его! Не убивайте!
— Все о'кей, — Замора улыбнулся, — унитазы — это его слабость.
Они вытащили Фасио, дали ему отдышаться и повторили процедуру. На третий раз он взмолился:
— Ладно! Ладно! Я согласен.
Они опустили Томми на пол, он был весь мокрый, фыркал, отплевывался от набившихся в рот капсул. Длинные космы закрывали лицо.
— Сынок Уолкер, — сказал Голд.
— Что... Что о нем?
— Все, что знаешь.
Молчание.
— Быстро!
Фасио поднял глаза.
— Слушайте, я не понимаю...
Больше он ничего не успел сказать — снова очутился в унитазе.
— Я не знаю... Я знаю, мужики, ну, он работает в одном месте, называется «Текно-Кэл», я ему как-то посылал туда пилюли, это в Уилшире. Он вроде на погрузке работает. На Библии поклянусь, больше ничего не знаю.
Уолкер был счастлив. Он знал, зачем живет. Многие ли могут сказать это о себе?
Он сидел за столом Эйба Моррисона. Перед ним, выстроенные в два аккуратных, ровных ряда, лежало около сорока патронов. Похожих на маленьких солдат, готовых вступить в священную войну. В лицо Уолкеру с фотографии в позолоченной рамочке улыбались Терри и Моррисон. Они сидели за столиком ночного клуба, где-то в Мехико, а может, в Акапулько или Пуэрто-Вальярта.
Он не сердился на Терри. Она не виновата. Ее обманул, заморочил ей голову этот еврейский трюкач. Евреи обманули весь мир.
В ушах Терри были серьги с поддельными бриллиантами, она улыбалась, расправив плечи, подчеркивая свой великолепный бюст. Она всегда делала так, когда фотографировалась. Прочла об этом в «Инквайере».
Уолкер изучал лицо Моррисона. Типично еврейское лицо. Большой нос, крысиные глазки, слабый подбородок. Он обманул Терри. Его Терри. Одурманил ее. Он пожалеет об этом. Он ответит. Бог не любит безобразия. Мама часто повторяла это. А евреи безобразны. Вот почему бедствия сыпались на них испокон веков. Гитлер и так далее. Бог не любит евреев. Не любит, потому что они распяли Его Сына. Вот почему Он наказывает их. Они распяли Сына. И Гитлер. Бог послал Гитлера, чтобы покарать евреев. Евреи знали это. Все равно как если вы смотрите на какого-нибудь зазнавшегося ниггера, просто смотрите, не отрываясь, и все, смотрите на черномазого ублюдка — и очень скоро он просто встанет и уйдет, уберется к черту, потому что он понимает: его разоблачили, он проиграл. Так и евреи. Они понимают, за что им был послан Гитлер. Гитлер был частью вечной кары, обещанной им в Священном Писании. Потому что они отказались служить Сыну. И теперь он, сынок Уолкер. Он тоже часть воздаяния. Это цель его жизни. Он здесь, чтобы служить Сыну. Чтобы защитить Тело и Кровь Господня.
Уолкер мельком глянул на неподвижное тело черномазой девки. Он забил ее до смерти. Это его долг христианина. Ниггеры отвратительны Господу, а потому не могут служить Сыну. Они произошли от спаривания евреев с обезьянами. Эти получеловеки отвратительны Богу, и потому мы должны убивать их, где бы ни встретили, когда бы они ни попались нам на дороге, должны давить их, как тараканов и клопов. Ниггер опасен. От своего отца-еврея он унаследовал пронырливость и подлость, а от вскормившей его самки — ее животную силу и чувственность. Они не так опасны, как евреи — первопричина всех зол, но все же опасны, по-другому. Опасны своей звериной силой. Вот почему он трахал этих макак. Так римские императоры трахали тигриц. Чтобы вобрать в себя эту силу. И вот почему надо их немедленно убивать после этого. Получеловеки не должны существовать, они прокляты перед лицом Господа.
Уолкер повернулся на старинном вращающемся стуле. Флоренсия Сантьяго, уже два часа не перестававшая молиться, заговорила громче, без конца повторяя:
— Ave Maria, Ave Maria, Ave Maria...
Уолкер брезгливо изучал ее и вторую особь, ослабевшую, бессильно обмякшую в своих путах. Очень просто. Или ты белый, или нет. Если ты не белый, ты ниггер. Все небелые люди на земле — ниггеры, все отвратительны Богу и не могут служить Сыну. Все мексиканцы, япошки, китаезы, арабы со своим поганым аятоллой, индусы, все туземцы. Все они прокляты...
Кто-то стучал в парадную дверь.
Уолкер встал, собрал своих солдатиков в красную коробочку, закрыл крышку. Потом взял со стола «магнум» 357-го калибра. Его-то пистолет был заряжен, не то что у этого глупого ниггера-охранника, который лежал сейчас, обезглавленный, в соседнем офисе. Уолкер с удивлением обнаружил, что забыл одеться. Он засунул «магнум» в высокий сапог, захватил еще двенадцатизарядное ружье, переступил через тело Эстер и вышел в холл. Дверь в кабинет Эйба закрывать не стал. Он осторожно подкрался к парадному входу, через полупрозрачное стекло различил какие-то смутные тени. За дверью стояли люди и, заслоняя стекло руками, пытались заглянуть в темное здание, трясли дверь, нетерпеливо стучали ключами от машин по стеклу. Раздавались приглушенные голоса.
— Какого черта, куда запропастился Чаппи?
— Пьян, что ли...
— Чаппи! Чаппи! Проснись!
— Об заклад бьюсь, черномазый опять напился...
— Умолкни, Эрни идет...
— Эй, Эрни, твой дружок...
— Верна, у тебя есть ключ, отопри эту проклятую дверь, рабочий день начался.
— Он даже свет для нас не включил...
Уолкер слышал, как поворачивается ключ, с лязгом открывается засов. Он усмехнулся про себя и погладил ствол. Он был доволен собой. Он служил Сыну.
У двери столпилось человек пятнадцать — двадцать служащих фирмы. Верна, администратор, седая пятидесятилетняя женщина, открыла дверь, и они сразу же заспешили к своим столам.
