Ознакомительная версия.
— Вы согласились? — осторожно спросил Миша.
— Согласилась? — переспросила она и задумалась надолго. — Не знаю я, не знаю. Обещает все оплатить, врачей лучших… Если со Светой случится что-нибудь… — севшим, уставшим от невыплаканных слез, голосом произнесла она — … Хотя с ней с ней уже давно случилось… Она на звонки перестала отвечать. Я приехала к ней в общежитие, сказали — она уже две недели не появлялась. Потом девочка — ее соседка — отвела меня к ней. В какую-то квартиру съемную. Света вся взведенная была, нервная. Зачем, говорит, ты приехала, мама? Уезжай!
Раньше мы с ней дружно жили. Отец ее непутевый, сгинул где-то, давно уже, ей только пять годков исполнилось, так мы все время вдвоем. Мы хорошо жили, — повторила она, и взглянула на Мишу, словно тот не верил, а она старалась его убедить, — излишеств, конечно, не могли себе позволить, но всем необходимым я ее обеспечивала. Не стоило ее так далеко одну отпускать, доверчивая она у меня слишком, вот и этому доверилась. И вот оно как все обернулось. Зачем она ему под колеса бросилась? Зачем?
— Вы считаете, у них что-то было с этим человеком, который сбил ее?
— Было, — уверенно сказала женщина. — Но только я никому не говорила об этом, вот только вам… Я их видела вместе в тот день, когда она меня прогнала. Я сидела на площадке детской, никак не решалась уехать, оставить ее, а тут она из дома вышла, не заметила меня, к нему в машину села, потянулась к нему, видно, поцеловать хотела, а он отвернулся.
Я уехала, а сердце-то не на месте. Через неделю снова приехала, а она вся в синяках. Я за всю жизнь я ее пальцем не тронула, а тут… Говорю ей: поехали домой, Света. Разве можно позволять так обращаться с собой? А она снова начала кричать на меня: «Не вмешивайся, мама, я его люблю. Это всего один раз было, он уже прощения попросил».
Я тогда не знала, что мне делать, умоляла ее ехать со мной домой, но она сказала, что беременна, и что они скоро поженятся, и чтобы я не мешала. До сих пор ругаю себя, что поверила ей и уехала.
Женщина замолчала, и в этом молчании Миша почувствовал всю силу ее горя. Ему хотелось поддержать ее, рассказать о своем намерении разоблачить Сенина. Но чтобы она сказала, если бы узнала, что он просто журналист, который врет ради горячего материала?
— Скажите, — спросил он, — ведь Сенин, наверняка, просил вас никому не рассказывать о том, что он был близок с вашей дочерью?
— Да, просил… — забеспокоилась женщина, — правда, просил, а я разболтала… — Она взглянула на Мишу испуганно. — Что же теперь будет? Вдруг он теперь денег на лечение не даст? Как же так? Но ведь вы ее друг, значит, вам можно было… — растерянно говорила женщина и в смятении глядела куда-то через Мишино плечо.
Миша обернулся.
Прямо на него шел Сенин.
Один, без охранников.
И Миша не придумывает ничего лучше — он начинает фотографировать Сенина и эту потерянную несчастную женщину, у которой на лице такое отчаяние, что Мише хочется провалиться сквозь землю, но он продолжает делать свою работу, свою чертовую проклятую работу.
Сенин был гораздо ниже Миши, и поэтому удар пришелся в подбородок. Миша больно прикусил язык, и явственно услышал, как лязгнули зубы. Он переложил фотоаппарат в левую руку, а в правую вложил всю свою ненависть, накопленную за несколько лет. Сенин отлетел к стене.
Женщина закричала.
На шум изо всех дверей посыпались медсестры, нянечки, санитарки, и среди всего этого галдящего возмущенного женского царства вышагивал по коридору пожилой очкастый доктор в халате с вышитыми на кармашке буквами и тростью, на которую он опирался, слегка прихрамывая.
— Тамара Петровна! — на весь коридор закричал доктор, — Тамара Петровна, вызывайте полицию!
* * *
— Эй ты, журналист, журнали-и-и-ст! Как там тебя, Плетнев что ли? Плетнев! Вставай. Слышишь, тебе говорю, поднимайся.
— Ну чего еще? Чего вы поспать не даете, оборотни в погонах? Ну, куда еще ты меня гнать собираешься? На допрос что ли? Ты учти, служивый, я и под пытками свою вину не признаю.
— Пошуткуй мне еще, пошуткуй. Вот сейчас составлю протокол, что хулиганишь, служебное помещение освобождать не желаешь. Так еще на пятнадцать суток задержишься.
— Да ладно тебе, гражданин начальник, я ведь так — развеселить хотел, а то сидишь здесь, скучаешь.
— Иди, иди, не разговаривай!
— Куда идти-то? В Сизо что ли меня?
— Какое еще Сизо? Сизо ему… Выматывайся, давай, пока не огреб по полной! Звонили тут нашему начальству, велели тебя освободить. Шуруй, давай, пока не передумали.
— Фотоаппарат мой верните, будьте добры.
— Какой еще фотоаппарат?
— Тот, что забрали, когда меня скрутили.
— Не знаю я ни про какой фотоаппарат, проваливай, давай.
— Я отсюда не уйду без своего фотоаппарата, и не настаивайте. Дайте мне бумагу и перо, я буду писать ноту протеста. Да, — Миша ощупал карманы, — и телефона нет. Дайте мне две бумаги и два пера, я буду писать две ноты протеста.
— Локотков, Локотков! — зычно позвал выведенный из себя представитель закона.
— А! — отозвался кто-то в коридоре.
— Вышвырни этого шутника на улицу, только смотри не угробь, а то перед начальством придется отвечать.
За Мишиной спиной с оглушительным шумом захлопнулась дверь полицейского участка, куда привезли его сразу после драки в больнице.
Подрались они основательно, успели подправить друг другу лица, неизвестно чем бы закончилось это побоище, но тут подоспел полицейский наряд, вызванный пожилым дядечкой-доктором, который все бегал вокруг них, тыкал им в спины своей палкой с крупным таким набалдашником, — довольно чувствительно получалось, — и верещал интеллигентным, поставленным на начальственной работе голосом, звонко так с перекатами: «Прекр-р-р-ратить, а ну пр-р-ре-кратить!
Но драчуны, дорвавшиеся за несколько лет взаимной ненависти до реального выяснения отношений, не прекращали, пока их не растащили в разные стороны бравые полицейские: Мишу в участок, а Сенина, по всей видимости, в отчий дом.
«Вот тебе еще одна несправедливость, — думал Миша, обходя заледеневшие лужи на асфальте, — нет, чтобы наоборот: отморозка этого в участок, и надолго, лет так на десять, а меня домой, к маме, которая волнуется сейчас, наверное… очень волнуется». Он соображал, как добраться до дома. Автобусы уже не ходят, это факт, двенадцатый час ночи. На такси, — он похлопал себя по карманам, — не наскрести.
И тут со спины его осветили фары. Скользнули по стене тени, и, вихляя, убежали прочь, куда-то за подворотню, в черноту ночи.
Два бугая схватили Мишу за руки, потащили к машине.
— Эй, вы чего? — закричал Миша, но тут его скрутили и втолкнули в открытую дверь.
Бугаи сели по бокам, и теперь вблизи Миша узнал в одном из них бульдога-охранника, того, что наддавал ему у здания суда.
«Понятно, — подумал Миша, — к Сенину везут». И даже не стал ничего спрашивать у парней, а чего спрашивать: из машины они его все равно не выпустят.
Странно, но страха Миша не испытывал. Не посмеет, думал он, сегодня столько свидетелей наблюдало их драку, не посмеет.
Маме, наверное, с ума бедная сходит, позвонить бы, предупредить, успокоить.
— Слушай, друг, — повернулся он бугаю, сидевшему слева, — дай позвонить. Очень нужно.
Бугай кулаком так ткнул Мишу в бок, что он задохнулся и долго приходил в себя, открыв рот и вытаращив глаза.
— Ну, ты, — неожиданно вступился Сенинский бульдог, — ты чего это руки распускаешь? Герман Олегович не велел его и пальцем трогать.
— А че он… — лениво пробасил бугай.
— Да ниче, я тя щас за это из машины выкину.
— Да ладно, Стас, — примирительно сказал бугай, — не буду больше.
Ехали долго — в городе пробки, за городом — мокрая дорога, дождь, все сильнее хлеставший по лобовому стеклу — так, что дворники не справлялись.
Миша узнал дом, к воротам которого его привезли. Дом Сенина-старшего, в прошлом году Миша караулил вот за этими березками, ждал своего подопечного, обвинявшегося в изнасиловании, и прятавшегося от правосудия и журналистов в отцовском доме. Через два дня девушка забрала заявление, оскорбление было компенсировано крупной суммой, и Миша злился — опять подонку сошло с рук.
Мишу завели во двор, он шел по выложенной гранитом алее, и думал о том, что во дворе их многоэтажки ночами собираются алкоголики, которые сломали все деревья и качели на детской площадке, которые мочатся в песочницы, и которых бесполезно увещевать, бесполезно им бить морды. Потому что они как птица-феникс возрождаются вновь и вновь, только не из пепла, а из грязи, которая чавкала под ногами и липла на обувь, когда Миша возвращался домой после работы и обходил алкоголиков стороной, потому что один в поле не воин, потому что против лома нет приема, потому что дома ждала мама, и он не имел права рисковать жизнью из-за песочницы. А здесь — Миша вдохнул полной грудью — такой чистый воздух и так волшебно пахнет хвоей. Это запах сосен, что темнеют в глубине участка, отделенного от леса только декоративной решеткой. Вокруг аллеи высажены вечнозеленые кустарники, в темноте белеет беседка, есть даже небольшой ручей с каменным мостом и ажурными перилами.
Ознакомительная версия.
