Больное сердце, как и у мамы. Как и у мамы. Доктор говорил, обычно болезнь удается остановить, удержать, но она непредсказуема, однажды клапан сожмется — и все… На миг Перкинс прикрыл глаза, отгоняя видение. Мама лежит на боку, зажатая между диваном и кофейным столиком. Там он нашел ее. Коротко подстриженная прядь волос разметалась по щеке. Худая рука неудобно заломилась под головой. На полу — опрокинутое блюдечко, чашка лежит на полу, на белой скатерти — крошечное пятно чая. Слабое сердце. То же самое, то же самое, черт побери.
— Право, бабушка, — собственный голос доносится словно издали, — перестань волноваться по пустякам, сделай такое одолжение.
— Не умею, Олли.
— Господи, но тебе же вредно. Тебе нельзя.
Она подтянулась на миг, но тут же вновь обмякла под грузом всех своих тревог.
— Тиффани что-то говорила про коттедж. Все время говорила. Сказала, чтобы ты непременно шел туда.
— А! Тиффани!
— Что поделать, бедняжка тоже переживает за него.
— Могла бы немного подождать. Нечего было тебя дергать. Я тоже подхожу к телефону время от времени, — Оливер старался не повышать голос. Бабушка привязана к Тиффани. Она бы рада заполучить внучку. И тем не менее. — Позвонила бы мне еще пару раз, — проворчал он.
— Но она сказала, это важно, — настаивала бабушка. — Просила, чтобы ты сразу шел в коттедж. Наверное, Зах там.
— Ладно, я понял.
— Он приходит туда, только чтобы принять наркотики. Почему она думает, что Зах пошел в коттедж, а, Олли?
— Забудь об этом, бабушка, ну, пожалуйста. — Черт бы побрал эту потаскушку Тиффани! — Зах больше не прикасается к наркотикам. Я видел его день назад.
— Хоть бы у нас наконец купили тот дом, — прошептала она. Опустила обе руки на колени, на розовое одеяло. Желтая прядь волос взметнулась над ухом.
Оливер снова подошел к ней. Опустился на пол возле ее кресла. Бабушка повернулась к нему. Худое морщинистое лицо. Сухая обвисшая кожа. Влага в глазах — того гляди, прольется слезами.
— Послушай, я серьезно, — предупредил он. — Если не прекратишь, я тебе все кости переломаю. Ты просто обязана успокоиться.
— Он все время думает, думает, — завздыхала бабушка. — В этом вся беда. Ваша мать была точно такой же. Думает и переживает Бог знает из-за чего. И такие странные книжки. И все эти разговоры. Бог, душа, спасение, не знаю, что еще. — Она вытянула бессильную руку, похлопала Оливера по ладони, покоившейся на подлокотнике кресла. — Ты всегда был моим утешением. Олли. Ты-то в Бога не веришь.
Он снова рассмеялся, забыв про боль в висках.
— Да уж. — Перкинс потянулся, встал. — Потому-то мне и нечего больше сказать.
— Ах, оставь.
Он снова склонился над ней, улыбаясь. Тыльной стороной руки нежно провел по увядшей щеке. Старуха прижалась к ласковой руке, прикрыла глаза. Перкинс неотрывно глядел на нее. Улыбка слетела с его губ. Такая притихшая. Прикрыла глаза. Дыхание едва заметно. Он прямо-таки чувствовал, как увядает, рассыхается мебель в этой комнате. Картины поблекли. Погас золотой свет. Невыносимо, немыслимо.
Глубоко вздохнул, с трудом выдохнул воздух.
— Не надо. — Перкинс откашлялся и начал снова: — Не надо так тревожиться, ба. Пожалуйста. Давай договоримся. Все будет хорошо. Я уже иду.
Нэнси Кинсед
Нэнси не могла оторваться от скамьи. Бродяга навис над ней. Исчезли синее небо, пожелтевшие деревья, тропинка, скамейки, павильон. Бродяга затмил все. Болтающиеся суставы, раскаленные добела глаза.
Восемь часов. Смотри не забудь. Это час зверя.
Пульс яростно бьется в висках, заглушая визг тормозов, рев моторов, грохот автобусов на Бродвее. Нет шорохов листьев, не доносятся с улицы шаги пешеходов. Тук-тук-тук — глухо, тупо стучит пульс, стучит, сотрясая все тело.
Восемь часов. Смотри не забудь.
— Что?! — с трудом протолкнула выдох Нэнси. — Что вы сказали?
— Это час зверя.
Пялясь на девушку, ухмыляясь, бродяга вытянул руку, почти дотронулся до нее.
— Что?! — повторила она громче, срываясь на визг.
Тонкой скороговоркой попрошайка забормотал:
— Уделите мне монетку, мисс. Полтинник, всего-навсего полтинник, на кофеек.
Нэнси попыталась вдохнуть. Успокоиться, взять себя в руки. «Господи, я с ума схожу. Что мне слышится, неужели он и вправду сказал?»
— Очень прошу. Полтинничек, мисс. Только на кофе.
Резко заболело запястье. Револьвер. Она заметила, что по-прежнему крепко сжимает оружие. Держит его у самой поверхности полуоткрытой кожаной сумочки.
Господи Иисусе!
Нэнси еле слышно всхлипнула. Посмотрела вниз, на свои руки. Не смогла отвести глаз. Уродливая черная вещица — в ее руках.
Господи Иисусе! Господи Иисусе!
Она выронила оружие, будто обожгла себе пальцы. Обеими руками поспешила закрыть сумку, затянуть молнию. Все десять пальцев глубоко впились в кожаный бочок.
Быстро вскинула глаза. Бродяга приблизился уже вплотную. Резкая, прокисшая вонь. Моча и пот. Так и бьет в нос.
Почему бы тебе не пристрелить его? Просто-напросто взять, и пристрелить.
— Дерьмо! — тихонько шепнула Нэн. — Все не так, все.
— Мне бы полтинничек, мисс. Всего-то. Не жмитесь, — гнул свое чужак.
— Извините. — Воздуху едва-едва хватало на шепот, дыхание как-то странно хлюпало в груди. — Извините, мне нехорошо. Извините.
Она попыталась подняться. Бродяга навис слишком низко, вплотную над ней. Прижал ее к скамейке, Нэнси никак не могла распрямить ноги. Удушливая вонь. Усмешка, больные, потрескавшиеся губы — в полудюйме от ее лица.
— Пожалуйста, — взмолилась она.
Резко изогнувшись, Нэнси попыталась выбраться, ускользнуть на тропинку. Кружилась, клонилась долу голова. Желтые листья вращались, вальсировали в воздухе, в такт им мутило, урчало в желудке. На миг Нэнси почудилось, что деревья переворачиваются вверх корнями. Павильон завалился набок и начал медленно опрокидываться навзничь.
— У вас же есть полтинник, мисс, — настаивал бродяга. — Я видел. — Он вновь стал надвигаться на нее, протягивая руку. Громко шуршали драные башмаки.
— Нет! — вырвалось у нее. Одной рукой схватилась за голову. Другой крепко сжимала сумочку, аж пальцы заболели. — Нет, нет, мне надо идти, мне надо идти.
«Схожу с ума, — мысленно твердила Нэнси. — С ума схожу. Вот так люда и сходят с ума».
— Надо идти… надо… извините меня…
Покачнувшись, она попыталась увернуться от попрошайки. Крепче, крепче прижать к себе сумочку. Будто молния может распахнуться сама собой. Револьвер выскочит. Выскочит и ляжет ей в руку, курок подвернется под палец.
Почему бы тебе не пристрелить его?
Быстрее, быстрее передвигать ноги. Вниз по тропинке, к изгороди, к зеленым пятнам травы, к фонтану, который плещет там, вдалеке, уже почти что на улице. Быстрее. Хлоп-хлоп танкетки по асфальтовой дорожке. Неуверенные, шаткие шаги, точно впервые встала на высокие каблуки. Еще три шага. Четыре. Пять.
— Не забудь.
Резко остановилась. Это бродяга, его хрипловатый шепот за спиной:
— Ровно в восемь. Не забудь.
Нэнси медленно обернулась. Он все еще стоит там, у скамьи, в тени большого дерева. Стоит с протянутой рукой. Грязные желтоватые волосы упали на лицо. Улыбается безумной улыбкой, глаза так и сверкают.
Нэнси не смогла отвести взгляд. Попыталась сглотнуть — в горле застрял жесткий ком.
— Это час зверя, — прокаркал он. — Ты должна прийти. Тогда он умрет.
Нэнси уставилась на него, изо всех сил прижимая к себе сумочку, качая головой.
— Оставьте меня! — Едва узнала собственный голос. Слабый, безжизненный, застревающей в гортани. Похоже, страх уже одолел ее. — Оставьте меня.
Бродяга стоял, не трогаясь с места, знай улыбался, протянул руку, смотрит в упор. Позади, на скамейках, расселись прочие бомжи, погруженные в собственные полумысли, даже внимания на них не обращают. Серовато-черные фигуры украшают зеленые скамьи по обе стороны тропы. Дорожка вьется между деревьев, ведет к Сити-Холлу. Там полисмены, целых двое, их видно в просвет между ветвями. Они оба стоят на нижней ступеньке Холла, стоят рядышком, болтают, но руку не снимают с расстегнутой кобуры.
Позови их. Почему бы тебе…
Не застрелить его?
Не позвать их?
— Давай, мисс, давай, — повторил бродяга. Голос его подрагивал от еле сдерживаемого смеха. В глазах издевка.
— Оставьте меня. — На этот раз ей удалось произнести эти слова отчетливо и громко. — Сказала, отстаньте, отстаньте от меня сейчас же, не то позову полицию. — В этот самый миг по Бродвею пронесся грузовик, выплюнул, будто взрыв, черное облако выхлопных газов. Слова Нэнси потерялись в этом грохоте, она сама не слышала, что говорит, однако бродяга как-то сумел понять. Когда она произнесла «полиция», усмешка бродяги резко изменилась, на одной стороне лица уголок рта приподнялся, на другом опустился. Усмешка превратилась в злобный оскал. Уронил руку, отмахнулся от Нэн. Не рука, скрюченная лапа.
