Кэрри уставилась на свисающую с постели руку Холли, к указательному пальцу которой, покрытому свернувшейся кровью, прилипло белое перышко. Картина напоминала зловещую иллюстрацию к детской книге страшных сказок «Антология страшных историй». Эту книгу Кэрри на день рождения подарил ее дядюшка, и она пришла в ужас от иллюстрации на обложке. Ее охватил такой страх, что она спрятала книгу в шкаф, чтобы не видеть ее корешок, когда ложилась спать.
Йен прошла около кровати, и перышко, затрепетав в потоке воздуха, опустилось в лужу крови и мгновенно окрасилось в кроваво-красный цвет.
Им обеим было понятно, что Холли давно мертва, и тем не менее Йен дотронулась до сонной артерии женщины, чтобы проверить пульс. Она встретилась глазами с Кэрри, покачала головой и мимикой показала, что все кончено.
Кэрри посмотрела налево, куда избегала смотреть с того момента, как они вошли в спальню. Заметка в «Уикли глоуб» не соврала. Мальчик-носорог действительно существовал. И именно в прошедшем времени. Потому что некто отрезал ребенку голову и отбросил крохотное истерзанное тельце к стене, где оно и лежало у шкафа, переломившись под невероятным углом. Голову же этот некто водрузил на комод, откуда она смотрела невидящими глазами из-под полуприкрытых век на грубом, сером лице.
Кэрри почувствовала, что ее сейчас стошнит. Она не представляла, что и почему здесь произошло, но нечеловеческая жестокость этих двух убийств и те усилия, которые преступник потратил на то, чтобы замаскировать их истинную причину, говорили о том, что это совсем не простое убийство.
А вдруг Розалии и Хуану тоже угрожает опасность? – подумала Кэрри.
Раздался вой приближающихся сирен. Она не знала, были ли это те же самые полицейские, что участвовали в перестрелке на улице, или же приехал новый наряд. Но это не важно. В любом случае помощь на подходе. Она почувствовала колоссальное облегчение и впервые полностью осознала охвативший ее ужас. Автопилот отключился, чувство долга постепенно сходило на нет, так что уже ничего не сдерживало этот кошмар и не могло помешать эмоциональному осмыслению произошедшего. У Кэрри начали мелко дрожать руки.
– Давай подождем в холле, – предложила Йен дрожащим голосом. – С меня достаточно.
Кэрри кивнула, и они осторожно вышли из квартиры тем же путем, что вошли, стараясь не нарушить картину места преступления.
Место преступления?
Умом Кэрри понимала, что это так и есть, но термин показался ей слишком обыденным и прозаичным. То, что здесь произошло, было гораздо серьезнее, чем просто преступление, и называть его так значило умалять его значение. Произошедшее было гораздо глубже, сложнее и ужаснее, и Кэрри не чувствовала себя в безопасности, пока не кончился опрос и они с Йен не покинули здание, этот проблемный квартал и не вернулись в офис.
Том Лоури все еще оставался главной новостью. Даже через неделю после его смерти распад его личности, достойный отдельного эпоса, занимал первые страницы газет в Лос-Анджелесе, и Брайану отчаянно хотелось поучаствовать в расследовании на своем уровне. Хотя он никому этого не говорил, он мог посмотреть на всю историю под необычным углом зрения – каракули, найденные в журнале Лоури и на покрытых кровью стенах его спальни, были точь-в-точь такими же, как в письме его отца. Брайан не понимал, что можно выжать из этого совпадения, но здесь была какая-то связь, и его репортерский инстинкт подсказывал ему… нет, настаивал на том, чтобы Брайан занялся расследованием этой серии убийств.
Однако он занимал еще слишком незначительное место по редакционной табели о рангах. Несмотря на его награды и на то, что его пригласили на работу в редакцию «Таймс», были и другие репортеры, более именитые и с большим количеством наград, чем у него, и, что гораздо важнее, занимавшие более высокое положение в редакции. Брайану надо было доказать, на что он способен, прежде чем какой-либо редактор доверил бы ему такой лакомый кусок, как дело Лоури.
А сейчас он ждал, что скажет редактор по трем предложенным им самим эпизодам, и сидел в комнате отдыха в компании спортивного колумниста, парочки очеркистов и помощника редактора. Все они читали разные полосы сегодняшнего номера газеты. В помещение зашел Том Спраг, репортер, писавший об увеселительных мероприятиях, налил себе чашку кофе из кофе-машины и сел за столом рядом с Брайаном.
– Итак, – обратился он ко всем сидевшим в комнате, – какой, по-вашему, комикс с Чарли Брауном [35] самый лучший? Я провожу небольшое исследование.
– Для чего? – спросил колумнист Майк Даскин.
– Для статьи, которую собираюсь написать. И кончай свои штучки-дрючки. Отвечай на вопрос. А нет, так не больно-то и хотелось.
– Хорошо, хорошо, – рассмеялся Майк и на секунду задумался. – Мне кажется, «Тыква-рекордсмен».
– А почему?
– Не знаю. Наверное, потому, что он самый смешной, да и текст там хорош.
– А мне больше нравится «Рождество», – подал голос Стив Эрнандес.
– Не выношу «Рождество», – заметил Макс Бэнкс. – Чарли Браун – просто гребаный нытик.
Все рассмеялись, кроме Теда, который выглядел несколько задетым.
– И совсем не нытик, – попытался он оправдаться. – Он просто сильно расстроен, потому что Рождество перестало быть семейным праздником.
– Нет, он лузер и нытик. Ты посмотри на сам комикс, приятель. Сначала Чарли Браун ноет, потому что никто не прислал ему рождественскую открытку и он никому не нужен. Для того чтобы хоть немного развеселить Чарли, Люси назначает его режиссером рождественского представления, хотя он для этого совершенно не подходит. И у него начинается настоящая мания величия – он требует, чтобы все слушались только его, режиссера. Когда другие дети его игнорируют и начинают веселый танец, Чарли взрывается, бросает микрофон на пол и бьется головой о деревянный подлокотник кресла. Чтобы успокоить его, Люси посылает Чарли за елкой, причем точно описывает дерево, которое лучше всего подойдет к их пьесе. Чарли Браун совершенно плюет на ее инструкции, полагая, что он знает все лучше ее, и покупает не то дерево. Все над ним смеются, а он рыдает и жалуется, что не понимает истинного смысла Рождества. Линус объясняет ему значение Рождества, и вот когда все уже успокаиваются и общее примирение не за горами, Чарли Браун вдруг отказывается извиниться перед другими детьми и стать частью их компании, берет свою елку и уходит. По дороге домой он крадет один из орнаментов Снупи, чтобы украсить свою елку. Когда же выясняется, что украшение слишком тяжело для маленького деревца и елочка под ним изгибается, Чарли все бросает и с плачем убегает. Так что теперь другие дети должны украсить для него елку. И только когда он видит, как здорово у них получилось, он соглашается праздновать с ними. То есть как я и сказал: настоящий лузер и нытик.
– Вот именно, – вставил Майк. – А потом, сам подумай, что это за рождественская пьеса, в которой соединены истории Иисуса Христа и конкурс красоты на звание королевы Рождества? Что за ерунда?
– Да пошел ты… – Тед встал и взял свою чашку с кофе. – Опрос закончен.
Все рассмеялись.
– Настоящий Чарли Браун, – сказал Майк, кивая на спину удаляющегося Теда.
Брайан улыбнулся. Он закусывал молочной плюшкой, запивая ее совсем маленькой порцией негазированной «Кока-колы», которые купил в автомате. Своим соученикам в колледже в Бри [36] Брайан говорил, что это настоящий завтрак чемпионов – «Кока-кола» и плюшки были обязательной частью его дневного рациона. Правда, он, наверное, стареет – сейчас эта комбинация вызывает у него боль в желудке, поэтому Брайан жалел, что не купил что-то другое.
Вернувшись на рабочее место, он открыл на экране компьютера неопубликованные фото усадьбы Лоури и достал ксерокопию письма отца. Брайан не мог объяснить сам себе, почему держит все это в секрете и почему никому об этом не рассказывает, но объяснять это только желанием победить в журналистской гонке становилось все труднее и труднее.
Потому что все могут подумать, что его отец имеет какое-то отношение к кровавой бойне.
Уже лучше, но не идеально.
Потому что он сам думает, что его отец имеет какое-то отношение к кровавой бойне.
В точку.
Брайан, наверное, в сотый раз уставился на ксерокс со смазанными отпечатками пальцев и нечитаемыми каракулями. Для него все выглядело так, как будто ребенок с повреждениями мозга пытался скопировать египетские иероглифы в ограниченное время. Брайан никак не мог связать своего отца, каким он его помнил, с этими хаотичными нечитаемыми каракулями. А уж мысль о том, что его отец хоть как-то связан с кровавой бойней, устроенной Томом Лоури, вообще не укладывалась у него в голове. Но, несмотря на изначальный скепсис, он был уверен, что мать права, и сам больше не сомневался, что письмо написал отец.
