— Но все же это была копия. Раньше вас это никогда не беспокоило, что же произошло на этот раз?
— А вы разве не слышали о том, как месяц назад на аукционе «Сотбис» в Лондоне всего за несколько дней до торгов оригинал был подменен копией? Поддельный автограф был продан за несколько тысяч. Так и не удалось установить, как такое могло произойти, но с тех пор все мы стали более осторожны. А тут еще вчера информация об этом письме просочилась в «Трибьюн»…
— Можете не говорить. Как это могло случиться?
— Конфиденциальная информация, способная стать газетной сенсацией, продается за очень хорошие деньги. Я занес данные в компьютер нашего салона, защищенный паролем, но, по-видимому, кому-то удалось взломать защиту и получить доступ к моему заключению. Такое уже случалось прежде, но я рассчитывал, что с новой системой защиты такого больше не произойдет.
— Технологии… — Карл буквально выплюнул это слово.
— Да, но неприкосновенность наших тайн является священной. Мы обязаны ценить доверие, оказанное нам клиентами.
— Что ж, я очень сожалею, но работать с копией — это все равно что смотреть на репродукцию, а не на саму картину. Ответы, разыскиваемые мной, таятся в нюансах, — поместив письмо под микроскоп, эксперт стал рассматривать букву за буквой. — Мне нужно увидеть не только почерк, но и то, как чернила держат линию, как впитываются в бумагу, какой нажим оказывало перо, есть ли на бумаге царапины, подтеки. Это ключи, Джереми, ключи к разгадке.
— Я все понимаю. Но все же везти оригинал было большим риском.
Вот почему Джереми поехал на машине, а не полетел самолетом; он не повез бы документ, не имея оружия.
— Для ученого вы всегда отличались завидным мужеством. Но в чем тут дело? Определенно, письмо Бетховена к Антонии Брентано является волнующей находкой, и все же одним только этим вашу реакцию не объяснить. Тут есть нечто большее.
— Вы сами все поймете, когда прочитаете письмо.
— Ради него можно пойти на убийство?
— Мы с вами знаем, ради каких пустяков люди идут на убийство.
Отодвинув микроскоп, Сметтеринг прочитал текст письма. Закончив, он бросил взгляд на Джереми, покачал головой и вздохнул, словно ему на плечи возложили тяжкую ношу. Ничего не сказав, эксперт снова склонился над текстом, теперь читая его не слева направо, как оно было написано, а справа налево, и не сверху вниз, а снизу вверх. Для него было очень важно взглянуть на слова, вырванные из контекста, потому что иногда какие-то особенности становятся более заметны, если увидеть их в новом ракурсе.
Джереми принялся расхаживать по комнате, оглядывая обстановку. За все те годы, что он навещал «мастера», как он называл Карла Сметтеринга, в этом чистом и просторном помещении ничего не изменилось. Ни новой картины, ни цветка. На письменном столе из светлого дерева были всего два предмета: черный микроскоп и стройная черная настольная лампа, обеспечивающая шесть уровней яркости; все остальные инструменты, необходимые в ремесле, лежали в ящиках.
Сметтеринг работал уже полчаса, но до сих пор не выдал заключения. Джереми в который раз поражался, какое же терпение требуется эксперту. Он взглянул на часы. Наверное, Меер уже пришла к нему домой, и Рут готовит ей поесть. Может быть, ему следует выйти в коридор и позвонить домой, чтобы…
— Это выдающаяся находка, поздравляю, — прервал его мысли Сметтеринг.
Подойдя к Джереми, он похлопал его по спине, увлекая от письменного стола к дивану.
— Письмо подлинное? — спросил Джереми.
— У меня нет в этом никаких сомнений, — взяв со столика две рюмки, Карл щедро плеснул в них бренди и передал одну Логану. — Понимаю, что сейчас еще утро, но мы должны отметить этот успех.
Взяв рюмку, Джереми поблагодарил друга.
— Хотя на самом деле все не так просто, да? — продолжал Сметтеринг. — Бетховен открыто признается в своей причастности к краже и мошенничеству.
— То есть я стану тем человеком, кто всему миру представит Бетховена преступником.
— Конечно, найдутся истовые поклонники композитора, готовые уничтожить вас, лишь бы не дать вам осквернить репутацию их кумира.
Джереми пожал плечами.
— Вас это ничуть не беспокоит? А напрасно. Мы имеем дело с Бетховеном, обожествленным гением. Ваши откровения станут пороховой бочкой.
За окном на лужайке малиновка села на поилку для птиц, и это движение отвлекло Логана. Наблюдая за тем, как птичка опускает клюв и пьет, оставляя на поверхности воды расходящиеся круги, он увидел в стекле отражение человека, вошедшего в комнату, и тотчас же услышал сердитый крик Сметтеринга.
Джереми резко обернулся.
Неизвестный в черной маске направлял Карлу в грудь револьвер с коротким стволом.
— Стой на месте! — рявкнул он, обращаясь к Джереми. — Не отходи от окна!
Охотясь за старинными книгами, Джереми всегда носил с собой «глок-17А» австрийского производства, но тот сейчас остался в бардачке его запертой машины, стоящей на улице. Ну почему он не захватил пистолет с собой? Ему нужно было что-то предпринять. И срочно. Джереми оценил расстояние до стола, прикидывая, успеет ли он добежать до нападавшего и выбить револьвер у него из руки, не ставя под угрозу жизнь Сметтеринга.
И тут — о чудо! — он услышал в коридоре приближающиеся шаги. Они звучали уже совсем близко. Незнакомец, державший Карла под прицелом, похоже, этого не замечал. Быть может, это станет тем отвлекающим действием, которое было так нужно Джереми. Как только нападающий повернется, чтобы увидеть вошедшего, можно будет наброситься на него и выбить револьвер.
— Здесь нет ничего ценного, — запинаясь, пробормотал Сметтеринг. Как показалось Джереми, лгал он совсем неубедительно. — Разве что вот эти книги… вон там… та стопка… первые издания. Можете их взять.
Человек в маске взглянул на пергамент, лежащий на столе.
— А это что?
Сметтеринг молчал.
С силой воткнув дуло револьвера пожилому ученому в грудь, нападавший повторил:
— А это что такое?
Не обращая внимания на револьвер, Сметтеринг накрыл письмо Бетховена рукой.
Шаги раздавались уже совсем близко. Кто бы это ни был, он был уже у самой двери.
— Карл, отдайте ему письмо, — сказал Джереми.
Его друг был стар и слаб, и он за него боялся.
Ученый не убирал руку с письма.
— Карл! Пусть берет!
Но Сметтеринг не отдавал письмо.
Наконец шаги подошли к двери. Затаив дыхание, Джереми ждал, готовый выкрикнуть предостережение; хотелось надеяться, что оно окажется также призывом о помощи. У него бешено колотилось сердце. Открылась дверь… проклятие! Джереми выругал себя за то, что не предусмотрел такую возможность. Второй мужчина также был в маске и держал в руке пистолет, направленный на Джереми. Тем временем тот нападавший, что стоял у стола, надавив револьвером, заставил Карла поднять руку. Последним, что успел увидеть Джереми, было письмо Бетховена, зигзагом молнии мелькнувшее по столу.
Вена, Австрия
Суббота, 26 апреля, 10.36
Следователь Фиске, мужчина с печальными, как у бассета, глазами и пышными усами задавал Меер все новые вопросы, на которые у нее не было ответа. Один за другим. Нет, она не знает, где ее отец; нет, она не знает эту женщину, обнаруженную на кухне. Нет, она не может сказать, пропало ли что-нибудь. Нет, она никогда раньше не бывала в доме; она вообще впервые в Вене.
Наконец следователь сдался и оставил Меер одну в гостиной отцовского дома. Некоторое время она оставалась там, не зная, что делать дальше, наблюдая за суетящимися полицейскими, заполнившими все помещение; они фотографировали, снимали отпечатки пальцев, заглядывали во все углы, шкафы, двери. Меер казалось, что отец не потерпел бы подобного вторжения, но она не могла ничего поделать.
— Я только что переговорил со следователем. Он сказал, что вы свободны.
Девушка подняла взгляд. Это был тот самый мужчина, кому она открыла входную дверь, после того как обнаружила на кухне мертвую женщину.
— Пульс у нее не прощупывается, — только и сказала ему Меер. — Я не знаю, что делать.
После чего мужчина взял все в свои руки. Он вызвал «Скорую помощь», начал делать искусственное дыхание с непрямым массажем сердца и продолжал его делать вплоть до самого прибытия медиков. Быть может, женщина умерла по вине Меер. Если бы она не потеряла те несколько решающих секунд и начала делать искусственное дыхание сразу же, как только обнаружила ее, возможно, та была бы сейчас жива.
— Когда вы ее обнаружили, ей уже ничем нельзя было помочь, — заверил ее мужчина.
Неуютный парадокс: он казался Меер знакомым незнакомцем. Она не узнавала в нем ничего — ни мягкий голос, ни высокий лоб, ни темно-русые вьющиеся волосы, ниспадающие на воротник бледно-желтой рубашки, ни холодные серо-голубые глаза, ни рот, намекающий или на какую-то тайну, или на способность быть жестоким. Меер была убеждена в том, что до сегодняшнего дня ни разу не встречалась с ним и нигде его не видела, — но только она его знала. И он ее знал. Не ответил ли он только что на вопрос, так и не произнесенный вслух?
