Он смотрит на обложку романа «Скафандр и бабочка», главный герой которого страдает синдромом «запертого внутри». Замурованный заживо… Бедная Алиса. Какую память сохранила она о дне, когда ей исполнилось десять лет, если в тот самый день ее мать сломала позвоночник, упав с лестницы, и погрузилась во мрак синдрома «запертого внутри»? Что у нее осталось, кроме невыносимого надлома психики?
Люк подскакивает от внезапного стука в дверь кабинета. Он поспешно задвигает ящик.
— Войдите!
Интерн Каплан входит, не вынимая рук из карманов.
— Ну вот, медсестра привела в порядок нашего кататоника, теперь он выглядит получше и помоложе.
— Сколько лет на вид?
— Ну, я бы сказал, за сорок. Но он по-прежнему ни на что не реагирует. Восковая ригидность, отказ от пищи, фиксированный гипертонус. В такой позе никто не продержался бы больше десяти минут, а он уже три часа… Надо же, какой терпеливый…
Люк немедленно встает и выходит в коридор. Каплан идет за ним.
— Послушай… Мне только что поручили больную, мадам Кромбез, прелестную молодую женщину, вроде бы глуховатую. Она…
— Клиническая картина свидетельствует о нарушении по типу истерической глухоты.
— Ты ее знаешь?
Люк отвечает ему дежурной улыбкой:
— Она прекрасно слышит. Но стоит ее мужу открыть рот — все, тишина в эфире. Чтобы общаться с ней, он вынужден обращаться к детям. Никаких органических нарушений в ушах, но она действительно не слышит. Мы много чего с ней пробовали, ничего не работает. Удачи тебе!
— Вообще-то стоит взять это на вооружение с моей подружкой. Не слышать, когда мне удобно…
Второй этаж, палата А11. Люк толкает приоткрытую дверь, обходит кровать и оказывается лицом к лицу с больным. Без бороды его лицо похоже на кремневый нож, глаза глубоко запали. Психиатр отступает на шаг, Каплан замечает, что он недоволен.
— Что-то не так?
Люк трет висок.
— Не знаю. Но мне вдруг показалось, что я его где-то видел. Тебе он никого не напоминает?
Он подходит к кататонику, склоняется над ним. Убирает со лба вьющиеся волосы, ощупывает левую сторону лица, потом правую. Достает из кармана цифровую камеру и делает снимок. Каплан с любопытством наблюдает за ним.
— Новое фото?
— Это чтобы приложить к истории болезни.
Люк поднимается в кабинет, распечатывает фотографию в двух экземплярах. Никаких сомнений, он уже встречался с этим взглядом, видел это лицо. Но где? И когда? Он безуспешно роется в памяти. Потом начинает искать в компьютере, просматривает истории забытых больных. Появляются ярлыки. Мужчины, около сорока… Психопаты, жертвы психических травм, страдающие депрессиями, несостоявшиеся самоубийцы…
Ничего. И тем не менее он знает, что уже видел этого человека. Но если не в больнице, то где же?
Сотрудница социальной службы Жюли Рокваль в одиночестве ест спагетти болоньезе в общем зале медицинского общежития за отделением скорой помощи клиники Салангро. Это помещение, где она обедает дважды в неделю, невероятно запущено. Повсюду тарелки с недоеденной пищей, в углах валяются огрызки фруктов, стулья заляпаны йогуртом, на стенах красуются похабные надписи. Если бы люди увидели все это, мифу о возвышенном мире медицины был бы нанесен существенный ущерб.
Жюли вытирает пальцы бумажной салфеткой и бросает равнодушный взгляд на экран стоящего в углу телевизора. Новости. Цены на нефть падают, планете грозит потепление, стоимость жизни растет. И что следует из всех этих драматических событий? Резкое увеличение числа больных в психиатрическом отделении. Одно цепляется за другое. Как в тарелке с этими паршивыми макаронами.
Ей больше не хочется есть.
Жюли устало опускает в карман яблоко, прощается с сидящим в кресле студентом — и вдруг понимает, что он крепко спит. Она подходит к нему и замирает. Он бос, и его ноги покрыты мелкими шрамами.
В ее мозгу раздается сигнал тревоги.
Она снова садится за стол и достает мобильный телефон. Люк Грэхем не отвечает, тогда она звонит Каплану.
— Это Жюли Рокваль. Вы сейчас далеко от кататоника?
— Ну, не очень, как раз иду посмотреть его. А что?
— Вы не могли бы посмотреть его ноги и сообщить мне, нет ли у него порезов или заноз?
Каплан в расстегнутом белом халате буквально летит по коридору.
— Сообщу, как только дойду. Еще пару минут. Сейчас…
В палате кататоника Каплана ждет все та же картина: каменная статуя. Интерн приподнимает простыню над неподвижными ногами.
— Ну вот, смотрю на его ноги. Ничего. Никаких шрамов. А нет, какие-то старые следы, им, наверное, уже много лет. А почему вы спрашиваете?
— Потому что, если бы он шел по улице босиком, то обязательно бы поранился — там всюду камни, осколки стекла… Тем более что он, скорее всего, прибыл издалека, ведь никто из местных его не опознал.
— И о чем это говорит?
— Что он не пришел сам. Кто-то его нарочно там оставил.
— Оставил? Как это понимать? Вы думаете, что… что кто-то сначала пытал его, а потом подбросил нам в качестве мрачного подарка? Ох… подождите пару минут…
Каплан хмурится. Пациент двигает челюстью, словно хочет заговорить.
— Такое впечатление, что он реагирует. Он пытается… что-то сказать.
Изо рта больного вырываются икающие звуки. Звуки, складывающиеся в слово, а потом снова наступает тишина. Интерн продолжает:
— Жюли, не знаю, поможет ли это вам… Мне кажется, что я разобрал какое-то имя. Баншар, Даншар, Бланшар… да, скорее всего, Бланшар.
— Он, несомненно, пытается сказать нам, кто он такой. Спасибо вам огромное. И главное, держите меня в курсе малейших изменений.
Она отключает телефон, подносит руку ко лбу. Внезапно раздается голос, от которого она подскакивает:
— Жалко, что вы уже поели. Разве мы не условились встретиться?
Жюли поднимает глаза. Люк Грэхем ставит на стол поднос и садится напротив нее. Она искренне улыбается.
— Вы же отклонили мое предложение. Под предлогом, что у вас «много работы».
— Ах да, извините.
Жюли смотрит на часы. Люк накручивает спагетти на вилку и говорит:
— А у вас сейчас много работы?
— Вчера в травматологию доставили шестнадцатилетнюю девушку… Хотела покончить с собой, потому что, по словам подруги, ее вроде бы изнасиловал отчим.
— «Вроде бы». В этом-то вся проблема. Девочка мало что рассказывает, постоянно противоречит сама себе? Она ничего не скажет. Жертвы насилия или инцеста предпочитают хранить молчание либо из чувства стыда, либо из страха наказания…
— Я постараюсь убедить ее. С такими больными проще иметь дело, чем с шестидесятилетними. Два дня назад один тип нанес себе два удара ножом, просто от отчаяния. Не хочет ничего слышать, не выносит психиатров. И наверное, его выпишут сегодня вечером или завтра, как будто бы ничего не произошло.
Люк пожимает плечами:
— Надо смириться, нельзя же их тут оставлять навсегда против их воли. И мест не хватает, и вообще… Вы же знаете.
— Лучше кого бы то ни было.
— Кстати, приходили из службы криминалистического учета, взяли отпечатки у нашего кататоника. Я недавно звонил, у них на него ничего нет.
Жюли показывает ему на свой мобильный:
— Я только что звонила вашему интерну. Судя по всему, больной пробормотал какое-то имя. Бланшар…
Люк размышляет. Лицо кажется ему знакомым, но имя совершенно ничего не говорит.
— Это нам мало чем поможет. Знаете, сколько во Франции Бланшаров…
Люк достает из кармана последнюю фотографию кататоника, внимательно смотрит на нее.
— Подождем до завтра, до теста с ривотрилом. Нас никто не торопит. Возьмите фотографию…
Внезапно психиатр поворачивается к студенту — тот начал храпеть. Люк смеется:
— Надо же, а я ведь тоже спал в этом самом кресле. Господи, как давно это было!
— А вы где работали?
— В отделении у одного старого озлобленного хирурга, который любил оперировать под Бетховена. В операционной никому не разрешалось разговаривать. С тех пор я никогда не слушаю Бетховена.
Жюли уже не хочется уходить, ей хорошо. Она делает глубокий вдох, а потом, указывая на обручальное кольцо Грэхема, говорит:
— А знаете, не будь вы женаты, я пригласила бы вас в настоящий ресторан, где мы не говорили бы о самоубийствах, больных, операционных. Я тут пашу уже полгода и впервые вижу вас без халата.
Люк кладет вилку и отпивает глоток воды. У него перехватывает горло.
— Извините…
Он замолкает, бросает взгляд в сторону телевизора, потом уставляется в пустоту. Жюли чувствует, что в его душе что-то сломалось. Она смущенно пытается встать:
— Простите, если я…
— Я вовсе не против ресторана. Может быть, сегодня вечером? Дежурства нет, очень удачно. Пошли в «Севастополь»… И это я вас приглашаю. Встречаемся там в восемь.
