— Простите, если я…
— Я вовсе не против ресторана. Может быть, сегодня вечером? Дежурства нет, очень удачно. Пошли в «Севастополь»… И это я вас приглашаю. Встречаемся там в восемь.
Жюли старается не покраснеть.
— С удовольствием, но я не знаю, где этот «Севастополь». Понимаете, я тут недавно и…
— И мало куда ходите. Не волнуйтесь, я тоже.
Она застенчиво кивает. Люк встает и тоже кладет яблоко в карман.
— Я пришлю вам адрес по мейлу, идет?
— Вы уже уходите? Вы же не поели!
— Я пришел сюда не потому, что хотел есть.
Они долго молча смотрят друг на друга.
— Обещаю, что вечером я приду без халата.
Он уходит не оборачиваясь, почти что бегом. Студент открывает глаза и быстро растирает лицо. Жюли тоже пора уходить. Она выходит, идет на огромную, битком забитую парковку клиники Салангро. Куда ни глянь, всюду машины. Если есть на свете два места, где никогда не будет пусто, так это больницы и кладбища…
Жюли без конца прокручивает в голове фамилию. Бланшар… Увы, слишком распространенная, Люк прав. Она говорит себе, что прежде всего надо посмотреть в телефонном справочнике Ильеса и окрестностей. Потом, если потребуется, она позвонит кое-каким знакомым в полиции, чтобы они посмотрели дела пропавших без вести.
Проведя намеченные на вечер встречи с больными, она заносит в лабораторию Биолилль конверт с образцами крови для анализа на групповую принадлежность. Один из лаборантов, Мартен Плюмуа, когда-то работал в экспертно-криминалистическом отделе полиции в Лилле и разбирается не только в пробирках.
Потом она возвращается к себе в Бетюн. Надо подготовиться к свиданию с Грэхемом. Сегодня вечером ей не хочется думать о людях, попавших в беду. Ей хочется мечтать…
Фред на своем фургоне ловко маневрирует на узких улочках Кале, время от времени беспокойно поглядывая в зеркало заднего вида. Он тщательно избегает центра города и основных магистралей, потом выезжает на дорогу, идущую параллельно дамбе в направлении паромного причала.
Алиса судорожно вцепилась в ручку дверцы:
— Вы так быстро едете. Чего вы боитесь?
— Полиции, она нас не очень-то любит.
Справа в канале возле буя останавливается паром компании «Sea France» с надписью «Keep wheel on the West».[4] На набережной стоят автомобили с английскими номерами, ящики, наполненные под завязку спиртным и сигаретами.
— Здесь каждый день собираются десятки эмигрантов вроде Самсона.
— Как палестинцы в Ливане.
— Нет, тут все иначе. Ты говоришь о Ливане, где в конфликте сам черт ногу сломит, и совершенно не знаешь, что происходит в нескольких километрах от твоего дома?
— Мой отец был очень известным репортером, правда уже давно. Очень известный человек в своей профессии, понимаете? Он ездил по всему миру и находился в Ливане во время войны.
— Был? А что с ним сейчас?
— Он работает дома. У него маленькая фламандская ферма между Аррасом и Лиллем, там есть сарай, коровник на двух коров, сад. Он выращивает овощи, скот, ведет там все хозяйство.
— Папуля решил спокойно пожить после Ливана. А ты давно тут?
— Около года назад я переехала в квартирку в Булонь-сюр-Мер. Раньше жила на ферме.
— Сколько же тебе — двадцать пять, двадцать шесть? И ты всегда жила с родителями?
— Я помогала отцу.
Алиса смотрит на горизонт, потом на вырисовывающиеся вдали берега: там Англия. Они проезжают последние причалы, потом углубляются все дальше в промышленную зону, где стоят химические и металлургические заводы. Запах битума, дым, серые строения. Фред медленно качает головой:
— Нам ни к чему ездить в Ливан. Нищету можно увидеть прямо здесь, в двух шагах от красивых отелей и от пляжа. А в тридцати километрах, там, за морем, — земля обетованная.
Фред едет по набережной вдоль Луары. Его пассажирка с удивлением смотрит на трех иностранцев, забившихся в телефонную будку. Вязаные шапки, перчатки, странная одежда. Фред объясняет, что они ведут переговоры со своими перевозчиками, которые, как правило, находятся в Англии.
— А что вы…
— Прошу тебя, кончай выкать. Здесь никто ни к кому на «вы» не обращается.
— Простите… Я хотела спросить, что ты делаешь с этими беженцами?
— Они тут задерживаются в среднем недели на три. А мы, наши объединения, помогаем чем можем. Еда, одежда, помыться, первая помощь, если надо. Мы не поощряем незаконные перевозки или иммиграцию, но нельзя же их бросить, понимаешь?
Фургончик останавливается возле сгоревшего торгового павильона рядом с железнодорожными путями, на которых стоит множество мужчин и женщин.
— Подождем здесь. Они называют это место «хижиной». Скоро добровольцы начнут раздавать горячую еду. Соберутся все беженцы. И если среди них будет Самсон, я увижу.
Он включает старую автомагнитолу, ловит станцию «Ностальжи». Песня «Море» Шарля Трене. Если бы Трене знал, на что похоже сегодняшнее море! Алиса легко проводит по стеклу пальцами с коротко подстриженными ногтями.
— С удовольствием бы занималась таким делом. Помогала бы людям…
— Я не только в объединении вкалываю, еще я работаю в больнице в Кале.
— Ты врач?
— Техническое обслуживание. Ну, ты понимаешь, уборка помещений и всякого дерьма, когда все спят… Везде кто-то стрижет лужайки, а кто-то играет на них в гольф. Угадай, к какому разряду я отношусь.
Фред задумчиво катает в пальцах сигарету.
— А в чем конкретно твоя проблема? Ну, я имею в виду, провалы в памяти?
— Понятия не имею.
— Мне ты можешь доверять. Я уже привык выслушивать недомолвки и недоговорки, я, если можно так сказать, человек, к которому идут за последней надеждой. И это не вчера началось.
Алиса не разжимает губ. Фред пытается разговорить ее.
— Я читал психологические романы, жизненные истории. Когда речь идет о психиатрии, всегда ищут связь с детством. Взять моего папашу — он мне навешивал таких оплеух, ты себе представить не можешь. — Он вздрагивает, потирает левое предплечье, потом продолжает: — Наверное, если целый день плющить сталь на заводе «Юзинор», у рабочего человека крыша съезжает. Но тогда, меня это особо не волновало. Во всяком случае, мне так кажется. Я же выгляжу нормальным, да?
В глазах Алисы отражается свет, она не хочет, чтобы Берди вернулся, чтобы он бился об ее голову, хватал ее когтями. Она еще больше напрягается. Фред замечает ее состояние.
— Тебе неприятно говорить об отце или о детстве, я правильно понял?
— Не знаю.
— Он тебя наказывал?
Она колеблется, а потом отвечает, как будто бы искренне:
— Не часто. Папа нас иногда ругал, но он ни разу никого не ударил.
— Тебе повезло. У нас с отцом было иначе. Он бил без разговоров.
Алиса отворачивается к окну. Люди на рельсах, на мосту, на берегу собираются в группы по национальному признаку. Афганцы, африканцы, иракцы, иранцы. Алиса помнит нищие горные деревушки в Перу. Единственные их с отцом каникулы. Вечная борьба за выживание, надо идти вперед, не жаловаться, надеяться, что завтра будет лучше. Нищета всюду одинакова, что здесь, что где-то еще.
— Хочешь узнать, почему я уехала с фермы?
— Расскажи… Конечно, если хочешь…
— Мне было необходимо проконсультироваться у психиатра, у меня давно уже проблемы, знаешь, как если вдруг проснешься ночью и чувствуешь опасность. Ферма превратилась в тюрьму, она меня подавляла, я понимала, что, если я там останусь, лучше мне не станет.
— А почему, знаешь?
— Что самое странное, не знаю. Я просто чувствовала, что должна уехать, оказаться подальше от того, что меня пугало.
— А что именно?
— Это так глупо… Коровник, сарай… Я… — Она пожимает плечами. — Что касается сарая, я была уверена, что в нем прячется кто-то вроде людоеда и что он хочет причинить мне вред. Я называла его Берди. Папа пытался меня успокоить, говорил, что его не существует, но ничего не получалось.
— Ну, дети очень часто боятся людоедов. У меня был черный человек. Я всегда боялся слухового окна у себя в комнате, потому что иногда мне там мерещилось его лицо.
— Ну да, но мне-то уже двадцать пять, а у меня до сих пор эти кошмары.
Молчание. Фред пытается ободрить девушку:
— Я, конечно, не аббат Пьер,[5] но я тебе вот что скажу: если тебе хочется поработать, хочется изменить обстановку, нам люди нужны.
— Правда?
— Да, правда. Тебя это устроит?
Она радостно улыбается:
— Конечно!
— Будет нелегко, но тебя будут кормить, жить, если хочешь, можешь у меня, а от своей квартиры откажешься. И главное, сможешь помогать людям. Хорошая терапия, а? Нищета — вещь невеселая, но это так здорово — делать людям добро, делить с ними кусок хлеба и понимать, что мир на самом деле не ограничивается Францией.
