Весь стол заставлен салатами, которые притащили с утра сердобольные старухи-соседки. Мишаня пытается между всех этих рук, передающих друг другу тарелки и подливающих морс, поймать взгляд своей матери. Но она занята разговором с каким-то белобрысым мужиком, который присоединился к процессии в самый последний момент и долго пожимал ей руки. Лицо у него вроде знакомое, но где Мишаня его видел, он не помнит. От водки белобрысый отказался, но заглотил уже штуки четыре пирожка, будто ему язык от соли совсем не жжет.
— Миха, — подталкивает его под локоть Санек Яковлев, — ты че не пьешь за упокой брата?
— Да я…
— При матери не можешь? — Он смотрит участливо и подмигивает. — Наслышан, какая она у вас. Правда, что она сама шерсть ткет?
— Прядет, не ткет. А так — правда.
— Веретено, значит, есть? Ну ведьма же! — Он ржет, прикрыв рот рукавом, но это не уходит от внимания матери. Не будь здесь этого белобрысого, она бы сказала ему пару ласковых за гоготание на поминках, это уж точно.
Мишаня чувствует, как жар приливает к щекам — надо что-то сказать, заступиться за мать, Саня же ее нехорошим словом назвал. Но он видит, как она поправляет волосы и подкладывает салат в тарелку белобрысому, будто это не поминки, а свидание какое-то. Тогда Мишаня тоже ржет и крутит у виска пальцем, наклонившись почти что под стол, чтоб она не видела.
— Поехали с нами после?
Саня кивает головой в сторону двери.
— Куда?
— Да у нас с пацанами свои поминки. На стиле.
У Мишани в груди начинает жечь — он же ждал этого, всегда хотел, чтобы они пригласили его с ними, Петька, Санек и Васька Финн, их компашка. Только они никогда не звали, а только лошили его, грузились в Васькины разбитые «жигули» и уезжали. Черт знает что они там делали, в этом лесу; он только слышал, как мать потом проповедовала Петьке: неправильно, мол, он живет. Но это все было до того, как он сбежал от них и в город уехал. Неужели правда, раз Петьки нет больше, он, Мишаня, теперь за него и тут тоже?
— Так чего? Наташка, может, вон, тоже поедет. — Саня толкает под локоть девушку рядом с собой, другую Петькину одноклассницу. Она сдвигает две тонкие, как порезы, брови.
— Что еще придумаешь, Яковлев? Я с тобой наездилась, с дураком, спасибо большое. Завтра на работу мне.
Саня тихо с ухмылкой свистит сквозь зубы.
— Че молчишь, Мишка? Ты-то хоть поедешь?
— Да мне надо матери помочь, наверное.
— А ей вон помогают уже, — ехидно посмеивается Саня.
Мишаня поворачивает голову и наблюдает за тем, как белобрысый по-хозяйски набирает на кухне воды в чайник.
— Миха, ну ты тормоз, ей-богу. Я те че, предлагаю с крыши прыгнуть?
— Окей.
— Окей, — прыскает со смеху Санек. — Надо говорить «заметано».
На этот раз мать не спускает им хохот и бросает на него и Санька через стол раскаленный взгляд. Они затихают, понуро уставившись в свои тарелки.
Воспользовавшись моментом, когда мать вышла из-за стола, Мишаня идет на кухню незаметно выкинуть кутью — сколько ни меси по тарелке, меньше ее не становится. Он подходит к стеклянной двери, берется уже за ручку, но мать оказывается там, внутри, а с ней девчонка, которую только что за столом задирал Санек.
— Через два дня, говоришь? — спрашивает мать, сверля собеседницу стальным взглядом.
— Да, среди ночи. — Девушка переминается с ноги на ногу. — Говорю же вам, вернулся он. Сначала сюда, а потом за ней поехал. Мстит.
Заметив Мишаню, они обе замолкают. А он, пряча тарелку за спиной, вдоль стенки возвращается за стол. Значит, придется самому доедать.
* * *
— А куда мы едем? — Мишаня поеживается в холодной машине.
— А ты не узнаешь?
— Так темно уже.
— В поселок.
— Так мы ж выехали оттуда.
— Мих, ну не тупи, ну чесслово. На вот, лучше глотни.
Санек протягивает ему открытую банку.
— Да не, спасибо.
— Ну че ты как неродной? Мамки-то нет здесь, пей давай. — Санек подталкивает его под локоть.
Мишаня смотрит на блестящую алюминиевую банку, а потом на петляющую впереди лесную дорогу. В последний раз он ехал по ней в ту ночь с Егерем. Он запрокидывает голову и делает осторожный глоток. На вкус напиток похож на морс, только потом уже, когда проглотишь, отдает какой-то дрянью.
Глаза понемногу привыкают к синеве сумерек. Когда они въезжают на единственную улицу старой, заброшенной части поселка, Мишаня чувствует ватное тепло, как будто под его красной шапкой — голова плюшевого медведя. И все вдруг кажется ему красивым и каким-то загадочным. Впереди, на фоне розового закатного неба, чернеют развалины старого завода — того, где раньше работали Мишанины мать, отец и дед. Где-то за ним, как разинутый рот, огромный пустой карьер, которым пугали его в детстве. Но сейчас ему совсем не страшно. Сейчас он даже готов спуститься на самое его дно, если парни предложат.
Машина притормаживает в самом начале улицы, где притулилась горстка заброшенных домов.
— Ну что, к кому пойдем? — спрашивает Васька Финн.
— Да наверное, к Савенковым, ты ж не против, Мих? — Саня снова толкает его под локоть и забирает банку из рук. — О, гляди-к ты, как он присосался.
Он трясет полупустой банкой в воздухе.
— Не против. Только я не помню точно, который был наш дом.
— Ну да, ты ведь мелкий был, когда всех перевезли.
— Мелкий.
— Вон он, — машет рукой Вася.
Мишаня глядит в окно на покосившуюся кровлю. Какого он был цвета? В сумерках все кажется фиолетовым.
Васька заезжает колесами прямо в самую гущу высокой засохшей травы, так близко к стене, что в свете двух круглых фар «жигуленка» на доме проявляются ошметки голубой краски. Точно, голубой. Мишаня
