— Диковато смотрится, — сказал я. — Блеск и нищета. Глаз режет.
— Режет, — эхом откликнулась Изабель.
Мы свернули с главной дороги и вскоре остановились у металлических ворот, снабженных небольшой видеокамерой и электронным замком. За ними высилась стена кондоминиума. Ворота, зажужжав, открылись, и наше такси подъехало прямо к входным дверям из темного стекла.
Мы вошли в прохладный холл. Швейцар, увидев Изабель, расплылся в улыбке. Мальчишка-лифтер пропустил нас в украшенную деревянными панелями кабину, и лифт двинулся вверх, остановившись на пятнадцатом этаже. Мы вышли в коридор.
— Изабель! — радостно произнес глубокий голос. Высокий, слегка сутулящийся мужчина в очках раскрыл дочери объятия.
— Papai! — воскликнула она и бросилась ему на шею.
У него был такой же, как у дочери, римский аристократический нос. Отец Изабель взглянул на меня поверх очков и протянул руку.
— Луис. Добро пожаловать.
Мы обменялись рукопожатием. Росту, при всей своей сутулости, он был очень внушительного. Я смотрел на него снизу вверх, а ведь во мне как-никак метр девяносто. Приятное, дружелюбное лицо — в морщинках от солнца и улыбки.
— Прошу, прошу. Проходите.
Он провел нас в обширную гостиную. Низкая плетеная и деревянная мебель, большие и яркие картины на стенах. Из окон, выходивших на балкон, струился солнечный свет. Вдали, как я и ожидал, расстилалось сияющее голубизной море.
Внезапно из прихожей донеслись торопливые гулкие шаги. «Изабель!» — прокричал кто-то хрипловатым голосом, и полная негритянка в переднике поверх темного форменного платья влетела в комнату. Заграбастав мою спутницу в охапку, она, пыхтя, начала целовать ее. Изабель самозабвенно щебетала по-португальски. Тут негритянка заметила меня. Она тут же что-то шепнула Изабель, отчего та покраснела и с деланой обидой шлепнула женщину по плечу.
— Мария была моей няней, — объяснила она, — и до сих пор считает своим долгом меня воспитывать.
Я протянул руку.
— Tudo bem? — сказал я, выложив целых пятьдесят процентов своего португальского словаря. Улыбка Марии стала еще шире, и на меня обрушился поток незнакомых слов. Мое неуклюжее «Obrigado»,[1] вызвало у нее взрыв хохота.
Луиса, похоже, эта сценка развлекла.
— Хотите что-нибудь выпить? Вы уже пробовали caipirinha?
— Как вы сказали? Кайпериньо? Еще не успел.
— Тогда вы просто обязаны это сделать, и сейчас же. — Он что-то сказал второй служанке, стоявшей у двери, и та исчезла.
Луис пригласил нас на балкон. Хотя стол и стулья были в тени, но сияние полуденного солнца, отражавшееся от соседних зданий с белой облицовкой, слепило глаза. За силуэтами жилых кварталов виднелся залив поразительной синевы с разбросанными там и сям зелеными островками. Яркие тропические растения в кадках оплетали террасу, буйно лиловели цветы бугенвилии. Вместе с бризом до нас долетали далекое урчание машин, шум моря и отзвуки голосов. Прямо под нами, на огороженной территории, была пара теннисных кортов и плавательный бассейн. Похоже на частный клуб.
Служанка внесла напитки. Caipirinha оказалась коктейлем. Терпкая сладость рома, кислый вкус лайма, холод кубиков льда и крепость алкоголя вместе создавали восхитительный букет.
Луис посмотрел на меня и улыбнулся.
— Нравится?
— Само скользит — из горла прямо в желудок.
— Поосторожнее, — предостерегла Изабель. — К caipirinha надо относиться аккуратно.
Луис хохотнул.
— Да, после всего этого к Лондону будет тяжело привыкать, — сказал я, обведя взглядом залив.
Изабель улыбнулась.
— Это точно. А уж нам, бразильцам, приходится собирать в кулак все свое мужество, чтобы пережить лондонские зимы.
— Вы с моей дочерью вместе работаете?
— Совершенно верно. Мой финансовый стаж составляет уже почти неделю. А вы, если не ошибаюсь, банкир?
— Да. Все в моей семье были и остаются землевладельцами в штате Сан-Паулу. Из поколения в поколение мои предки умудрялись благополучно превращать солидные состояния в фикцию. Кажется, я первым нарушил эту семейную традицию. — Он взглянул на Изабель. — Теперь у нас это уже семейное.
Изабель вспыхнула.
— Papai, мне нравится моя работа! Я умею делать то, что делаю, и мне это нравится.
— Конечно, конечно, — с добродушной снисходительностью согласился Луис. Изабель нахмурилась. — Раньше вы преподавали русский?
— Преподавал. На факультете русистики в Лондоне.
— Ах, как я хотел бы знать этот язык. На слух он так поэтичен. Я прочитал множество русских романов — во всяком случае, всех классиков, — но, думаю, в оригинале это еще прекраснее.
— Так и есть. Русская проза — истинное чудо. Она звучит как поэзия. Оттенки, нюансы, которых умели добиваться писатели уровня Толстого и Достоевского, — это невероятно. И прекрасно.
— А ваш любимый автор?
— О, конечно же, Пушкин. Именно по этой причине. С языком он работал так, как не удавалось никому ни до него, ни после. И его сюжеты всегда великолепны.
— Мне часто кажется, что Бразилия и Россия во многом похожи.
— Серьезно?
— Да. Огромные пространства — у них и у нас. Оба народа живут одним днем. Оба привыкли к бедности и коррупции, к огромному потенциалу, которым все никак не удается воспользоваться. О Бразилии говорят, что это страна будущего — и такой останется всегда. — Он усмехнулся. — Но мы не сдаемся. Мы пьем, танцуем, наслаждаемся жизнью — и умираем на следующий день.
Я задумался. Он абсолютно точно описал ту странную смесь разгула и меланхолии, которая изначально очаровала меня при первом знакомстве с русской литературой.
— Возможно, вы правы. Я, к сожалению, практически не знаю Бразилию. Подозреваю, однако, что климат здесь лучше российского.
Луис рассмеялся.
— Это уж точно. И потому нам проще наслаждаться жизнью.
— Ваша страна просто очаровывает. Хотел бы я познакомиться с ней поближе.
Луис взял меня за руку.
— Вы читали когда-нибудь Толстого «Хозяин и работник»?
Я улыбнулся.
— Не далее как три недели назад рассказывал о нем студентам.
— Очень, очень бразильская тема.
— О чем это, Papai? — спросила Изабель.
— Расскажите ей, — сказал Луис.
— Помещик и его работник застигнуты в дороге метелью. Помещик пробует спастись, оседлав единственную лошадь и оставив работника идти пешком. По дороге лошадь сбрасывает седока. Пробираясь через сугробы, помещик размышляет о том, насколько бессмысленным было его существование: одиночество, эгоизм, жестокость — наверное, столь же бессмысленной будет и его смерть. Он возвращается и видит, что работник замерзает на снегу. Помещик накрывает его своим телом. Утром, когда вьюга кончилась, их находят. Работник выжил, но хозяин умер.
Изабель, не отрывая от меня темных глаз, ловила каждое слово.
— Какая прекрасная история.
— Толстой выразил в ней то, что считал долгом высшего сословия.
— Бразильцам стоило бы почитать этот рассказ, — проронил Луис.
— К сожалению, современники Толстого не слишком склонны были его усваивать. Потому-то спустя сорок лет и произошла революция.
— Здесь революции не будет. Будет просто анархия, взрыв насилия и нищета.
— Ваша дочь рассказала вам, чем мы тут занимаемся? — спросил я.
Изабель заметно смутилась.
— Она не любит говорить со мной о работе, — сказал Луис. — Наверное, так оно и лучше. Наши банки слишком часто оказываются на конкурирующих позициях.
Я бросил взгляд на Изабель. Она пожала плечами. И тогда я рассказал о проекте favela. Луис внимательно слушал, время от времени посматривая на дочь, но та старательно избегала встречаться с ним глазами.
Когда я закончил, воцарилось молчание. Потом Луис поинтересовался:
— Так когда же будут выпущены облигации?
— Мы надеемся, что в ближайшие две недели, — ответила Изабель.
— В таком случае пусть ваши люди свяжутся со мной. Я хочу приобрести пакет для нашего банка.
— Papai, ты ведь никогда не имеешь дела с Dekker!
— Не имею. Но это совсем другая ситуация. Я считаю, что Banco Horizonte должен поддержать такую инициативу.
Изабель растерялась и не смогла этого скрыть.
— Что-то не так, детка?
— Papai, ты просто хочешь сделать мне приятное?
— Нисколько. Это действительно хорошая идея, и она заслуживает поддержки. Я рад, что у вас все идет хорошо. А, вот и ланч.
Мы сели к столу, нам подали бифштексы и салат. Мясо оказалось нежным и гораздо более проперченным, чем то, к которому мы привыкли в Англии. Салат был приготовлен из овощей, добрая половина которых мне была неизвестна. Но все выглядело очень аппетитно.
Мы усердно принялись за еду, и на какое-то время за столом воцарилось молчание. Его нарушил Луис:
— Я думал вот о чем, Изабель… Отчего бы тебе не перейти в мой банк?
