А вот дробовик — это было бы идеально, против винтовки двадцать второго калибра я бы тоже не стал возражать, однако придется обойтись арбалетом. Может, когда-нибудь я придумаю, как обойти тот факт, что официально я не существую, и самому подать заявление; впрочем, весьма вероятно, что в разрешении на владение оружием мне, при прочих равных, все равно откажут. Эх, думаю я иногда, жалко, что я не в Америке.
Телефон зазвонил, когда я отмечал в журнале, в каких тайниках давно не проверял бутылки с зажигательной смесью на предмет ее испарения. Я глянул на часы и удивился, кто это так поздно, — было уже почти одиннадцать. Сбегая по лестнице к телефону, я миновал папину спальню и услышал за дверью его шаги.
— Портенейль пятьсот тридцать один.
Бип, би-бип, щелчок соединения.
— Ну, трах-тибидох, Фрэнк, я себе уже такие мозоли натер. Ты-то там как, резвунчик наш, сто чертей тебе в глотку?
Я скосил взгляд на аппарат, потом посмотрел на отца, который стоял у перил на верхней площадке лестницы и заправлял пижамную рубашку в штаны.
— Привет, Джейми, — сказал я в трубку. — Чего это ты так поздно?
— Какого хрена… А, старик там? — догадался Эрик. — Передай ему от меня, что он пидор гнойный.
— Тебе привет от Джейми, — крикнул я отцу; тот, ни слова не говоря, развернулся и проследовал назад в спальню. — Эрик, ты где? — проговорил я уже в трубку.
— Так я тебе и скажу, размечтался. Угадай.
— Ну, не знаю… В Глазго?
— Гы-гы, гы-гы, — загоготал Эрик. Я стиснул скользкую трубку.
— Как ты? С тобой все в порядке?
— Лучше некуда. А ты как?
— Все круто. Слушай, чем ты там питаешься? Деньги хоть есть? Автостопом ездишь или как? Тебя вообще-то ищут, но в новостях ничего пока не передавали. Ты хоть не… — Я осекся, побоявшись ляпнуть что-нибудь не то.
— Говорю же, все лучше некуда. Я тут собачками питаюсь! Хи-хи-хи!
— Господи боже, — простонал я. — Кончай ты с этими шуточками…
— Никаких шуток! Чем еще мне, спрашивается, питаться? Не жизнь, а сказка, братец Фрэнки! Я держусь сельской местности, сплошные поля да перелески, иногда удается кого-нибудь застопить, а когда рядом городишко какой-никакой, я примечаю бобика потолще да посочнее, втираюсь в доверие, завожу в лес, там убиваю и съедаю. Что может быть проще? Полезная штука свежий воздух.
— Ты их что, жаришь?!
— Естественно, жарю! — негодующе откликнулся Эрик. — Что я тебе, троглодит какой-нибудь?
— И больше никакой еды?
— Почему же. Еще я краду. В магазинах. Это, оказывается, так просто. Я на это дело запал, тащу что ни попадя, даже то, что не могу съесть: тампоны там всякие, мусорные мешки, целые поддоны чипсов, коктейльные соломинки по сотне в пучке, цветные свечи для торта, расфасованные по дюжинам, рамочки для фотографий, чехлы для руля из кожзаменителя, вешалки для ванной комнаты, стиральный порошок и сверхмощный дезодорант, дабы развеять устойчивый запах стряпни, и симпатичные коробочки для всякой всячины, блоки аудиокассет, колпачки с фиксатором для канистр, антистатик для пластинок, телефонные справочники журналы как похудеть кухонные прихватки пачки визиток искусственные ресницы косметику антиникотиновый пластырь игрушечные часы…
— Разве чипсы ты не любишь? — перебил я.
— Чего? — сбился он.
— Ты назвал целые поддоны чипсов в ряду того, что не можешь съесть.
— Фрэнк, ради бога! Ты что, хочешь сказать, что можешь съесть целый поддон чипсов?
— Ну а как ты вообще? — быстро спросил я. — Неудобно же, наверно, спать на траве там где-нибудь. И простудиться недолго.
— Я не сплю.
— Не спишь?
— Нет, конечно. Спать вовсе не обязательно. Тебя просто убеждают, что сон необходим, — дабы держать тебя под контролем. Кому это надо — спать? Тебя просто учат спать в детстве, вот и все. От этого можно легко отвыкнуть, если поставить себе такую цель. Я же отвык. Я больше не сплю. Так гораздо легче не утратить бдительность, не попасть в засаду, идешь себе на автопилоте, и все. Великая вещь автопилот. Как пароход и человек.
— Пароход и человек? — тупо переспросил я.
— Слушай, Фрэнк, кончай повторять за мной, как попугай. — Он кинул в автомат еще несколько монет. — Вот вернусь, научу тебя, как не спать.
— Спасибо. А когда ты вернешься?
— Раньше или позже! Гы-гы, гы-гы.
— Погоди, Эрик, так зачем тебе есть собак, если ты все можешь украсть?
— Совсем, что ли, балбес? Я же сказал, это дерьмо все несъедобное.
— Так не проще ли красть вместо несъедобного что-нибудь съедобное, тогда и с собаками возиться не надо? — предложил я и сразу понял, что говорить этого не стоило; я чувствовал, как мой голос поднимается к концу фразы все выше и выше — верный признак того, что я совсем заговорился, несу полную белиберду.
— Псих, что ли? — выкрикнул Эрик. — Да что с тобой такое? Что ты несешь? Это же псы, обыкновенные псы! Не кошки, не мышки-полевки, даже не золотые рыбки!.. Я о псах говорю, дубина ты стоеросовая, понятно? О псах!
— Нечего на меня орать, — хладнокровно проговорил я, хотя сам уже начинал кипятиться. — Я просто спрашивал, зачем тебе тратить столько сил и времени, чтобы красть что-то несъедобное, а потом тратить еще больше сил и времени, чтобы красть собак, когда ты мог бы за один заход, так сказать, и красть, и есть.
— «Так сказать»? «Так сказать»?!! Чего ты там лопочешь, ни слова не понятно? — заголосил Эрик хриплым, полузадушенным контральто.
— Только орать не надо, — зажмурившись, простонал я и проскреб ежик своих волос пятерней.
— Хочу орать — и буду! — заорал Эрик. — Чем я, по-твоему, тут занимаюсь, а? Ради чего? Это же псы! Слышишь, ты, недомерок, дерьмо безмозглое? Мозги-то еще остались, а, братик? Что, язык проглотил, а? Я спрашиваю, язык, что ли, проглотил?
— Только не надо колотить… — сказал я, даже не в трубку.
— Та-а-а-а-ак-ра-ас-та-а-а-а-а-а-ак!!! — давясь, выплюнул Эрик на своем конце линии и с визгом и скрежетом заколошматил трубкой по стеклам будки.
Я вздохнул и дал отбой. Как-то нам последнее время тяжело с братцем найти общий язык по телефону.
Я вернулся в свою комнату, стараясь не думать об Эрике: надо было пораньше лечь, чтобы не проспать намеченную на утро церемонию крещения новой рогатки. Разберусь сначала с этим, а там можно будет спокойно подумать и о том, как вести себя с братцем.
…Тоже мне, пароход и человек. Псих ненормальный.
Я часто думал о себе как о государстве, как об административном округе или, на худой конец, городе. Порой мне казалось, что, когда я обдумывал ту или иную мысль или намечал линию поведения, мои чувства были сродни, скажем так, политическим поветриям. Я всегда считал, что люди голосуют за новое правительство не потому, что поддерживают его курс, а только из-за жажды новизны. Им кажется, что новое — это всегда лучшее. Да люди вообще тупые, но тут-то умственные способности и ни при чем, это скорее дело настроения, минутной прихоти, нежели умения взвешивать «за» и «против». И по-моему, в голове у меня происходит что-то похожее. Иногда мои мысли ну никак не могут между собой договориться, да и чувства тоже; не мозг, право слово, а целое народное собрание.
Например, какая-то часть меня постоянно терзалась муками совести из-за убийства Пола, Блайта и Эсмерельды. Теперь та же самая часть не находила себе места из-за кроликов, — мол, зря я с ними так, остальные-то не виноваты, что один длинноухий паршивец спятил. Но я приравниваю мои терзания к оппозиции в парламенте или к независимой прессе: совесть общества, конечно, своего рода тормоз — безусловно; однако реальной власти у них никакой, даже в перспективе. Другая часть меня однозначно расистская — скорее всего, потому, что цветных я почти не встречал, только читал о них в газетах или видел по телевизору, а там то и дело твердят об их «угрожающей численности» и придерживаются презумпции виновности. Эта часть по-прежнему довольно сильна, хотя я понимаю, что для расовой ненависти нет никаких разумных оснований. Когда я вижу в Портенейле цветных — скажем, покупающих сувениры или заходящих в кафе, — то каждый раз надеюсь, что они у меня о чем-нибудь спросят и я смогу проявить всю свою вежливость, доказать превосходство моего интеллекта над грубыми инстинктами или плодами воспитания.
Впрочем, это только лишний раз подтверждает, что мстить кроликам было незачем. Мстить вообще незачем, даже в большом мире. По-моему, акции возмездия по отношению к людям, связанным с обидчиками отдаленно или в силу обстоятельств, нацелены лишь на то, чтобы принести радость мстителю. Это как со смертной казнью: дело же не в том, чтобы другим неповадно было, или прочей ерунде — а в том, чтобы получить удовольствие самому.
Кролики хотя бы не узнают, что это Фрэнк Колдхейм обрушил на них свою карающую десницу; а вот у людей все иначе, люди-то прекрасно понимают, что сотворили с ними злодеи, и в результате месть производит эффект, строго обратный ожидаемому: она не столько подавляет сопротивление, сколько его стимулирует. Я-то хоть признаю, что стремлюсь возвыситься в собственных глазах, залечить уязвленную гордость и доставить себе удовольствие, а не спасти страну, восстановить попранную справедливость или почтить память павших.
