это осознание говорит о том, что я слабый человек. При всей моей способности мыслить и докторской степени по философии, я – ничтожество. Ничтожество не перед людьми, но перед самим собой. Люди, впрочем, не могут и осознать того, что осознал я – значит ли это, что я выше их?
6
В течение следующей недели каждый день я начал ложиться спать с одной мыслью: что я умру во сне, и вся моя история поскорее закончится.
Я решил – не стоит бояться смерти. А зачем её бояться? Можно бояться жизни, и то в том случае, если ты в ней разбираешься. Мне даже интересно попасть туда за грань, и узнать тот порядок. Может там лучше, чем здесь? Когда я был маленький, то всегда думал о том, что все люди, когда-то жившие на земле, сидят наверху, смотрят вниз на людей и оценивают их жизнь. Вдруг это так? А бояться – это вредно, иначе и пожить толком не получится.
Конечно, бесспорно, отказаться от всех благ живого мира – это есть страх смерти. Для кого-то это серьёзная причина жить, если он чувствует себя действительно счастливо. Поэтому эта двоякая ситуация под названием «боязнь смерти» складывается для каждого индивидуально, однако мало кто действительно осознаёт как ничтожен этот страх. Между страхом смерти и страхом развития есть одна значительная общая черта – страх перед неизведанностью. Именно это даёт право относится к обоим этим страхам как к ничтожным и абсурдным.
С пациентами я практически не общался. Слушал прелестные рассказы Бориса Дмитриевича о его жизни в Праге, о том, как он познакомился со своей супругой. Правда, на вопрос о том, где она сейчас находится, он замолчал и уставился на пол; слезы покатились по его щекам. Я решил его оставить и ушёл.
Я проснулся этим днём с ожиданием моей смерти. Эта мысль въелась в мой мозг, и я верил в неё. Это было надсознательное чувство, если угодно, пророчество.
– Я начинаю здесь себя чувствовать отчуждённо, – начал я. – Мне чуждо всё меня окружающее.
– Молодой человек, вы находитесь в психиатрической лечебнице. Ты желал чего-то иного? – с иронией сказал Борис Дмитриевич.
– Вы меня не поняли. Я говорю про государство, про Россию.
– Ну, что ж, бывает-бывает.
– Вам комфортно жить в этой стране?
– Какая разница, я уже старый. Я уже ни сколько живу, сколько доживаю. Сгодится, чтобы доживать.
– Вот вы мне скажите, все эти люди и вправду сумасшедшие? – Я указал ему на Владимира Андреевича шатавшегося из стороны в сторону и гладившего свою «кошку»; затем на Милу, в овощеобразном состоянии сидевшую на стуле; на Николая Геннадьевича, с энтузиазмом малолетнего «читающего книгу» и на прочих постояльцев.
– Большинство уж точно, – подумав, ответил он.
– Они же мыслят, понимаете. У них должен быть стимул, по крайней мере, есть предрасположенности, есть смысл жить. Почему же им так хочется видеть себя в качестве больного, в качестве жертвы, не использовать все шансы, чтобы развиваться. В конце концов, почему им хочется быть как все?
Затем Борис Дмитриевич приблизился ко мне вплотную, и начал говорить вполголоса:
– Я тебе открою одну небольшую тайну: жить, не выделяясь, не развиваясь – это очень полезно по ряду причин. Во-первых, тебя не замечают, к тебе относятся, так скажем, стандартно, неиндивидуально, то есть ни хорошо, но что более важно, ни плохо. Во-вторых, ну будь он проклят, хоть пусть устарается, как ты говоришь, развиваться, – так к чему это приведёт? – ни к чему это не приведёт. Они – социальные шурупы. Воспитывались такими, росли в таком окружении, среди таких же болтиков сейчас и находятся. Им просто приятно и комфортно быть такими. Никаких проблем, если не считать бытовые проблемы, проблемы на работе, деспота-начальника, штрафа за превышение, просроченного кредита и так далее так далее. Но никаких серьёзных проблем. Это своего рода порядок жизни, понимаешь меня.
Честно говоря, я был шокирован этим конструктивным и глубоко осмысленным высказыванием Бориса Дмитриевича. Сейчас я и впрямь представил его в официальном костюме, со стаканом коньяка в руке, на фоне портрета Черчилля, бюста Бисмарка и библиотеки, пестреющей фамилиями великих философов всех времён.
– Это правильно, правильно вы говорите. Я порой действительно заблуждался.
– Нет, ну что ты. Ты во всём прав и я с тобой согласен. Только, пойми, эта правда ни к месту сегодня. Всему своё время, и, как ни странно, мысли тоже.
– Просто я не мог поверить в то, что люди сами так хотят жить. Поэтому не могу это признать. Я всегда говорил о какой-то пропаганде, навязывании мнения – о том, что люди так не хотят жить по причине извне, по причине интервенции в их мозг.
– Серёж, однако, я не сказал тебе, что ты заблуждаешься. – Борис Дмитриевич иронично улыбнулся.
Мы друг друга поняли.
– Ладно, присядем на дорожку, – сказал я.
– На какую дорожку?
– А хрен его знает.
Все разошлись по палатам.
7
Почему бы люди не могли выстроить Стоунхендж, египетские пирамиды и прочие объекты культурного наследия чисто ради коммерческих целей? Окружить их загадками, слухами, теориями, гипотезами? Ведь это приносит баснословную прибыль веками, без каких либо дополнительных вложений, повышает престиж государства, славит его; словно вечный двигатель – не требует ресурсов и производит максимально возможный коэффициент полезного действия. Повторю вопрос: почему бы нет?
Человек хитрый от природы, в разы пронырливее лисицы. У лисицы есть хитрость; у человека же помимо неё существует ещё и разум. Создавались великие аферы, великие преступления, ограбления, мошенничества (величайшие – это те, которые не удалось раскрыть). А как насчёт такого допущения, которое может совершенно, с корнем поменять все наши представления от психологии до метафизики: Христос не умер на кресте, а выжил. Просто допустить, что Христос был аферистом, рассказывал всем надуманную «правду». Если мы допустим эту гипотезу, Христос стал бы величайшим аферистом. Аферистом на уровне Бога. Нельзя не взять это на заметку, ибо существует весомый краеугольный мотив – тщеславие, тяга быть вечно живым среди живых, а также навязать всем свою точку зрения. Или, на худой конец, просто всех обдурить, просто ради азарта, ради прихоти. И как глупо при этом выглядели бы все христиане.
Или Иисус вовсе был сумасшедшим. Ведь если подумать, что сейчас среди нас ходит бродяга, одетый в ветошь и проповедует о немыслимом Боге, то он бы оказался здесь, рядом со мной, и я бы вёл с ним диалоги. А вера людей – очень нестабильная штука, опираться на которую ни в коем случае нельзя.
После всех этих мыслей я
