Твистер смутился. И ответил далеко не так уверенно:
— Ну, в общем… По Европе я данные просмотреть не успел, там защита чуть круче стояла… И тотчас же — сегодня днем — меня вызвал Сондерс. Впендюрил по полной программе: что за мать-перемать ерундой я тут занимаюсь, когда над родиной нависли тучи грозовые? А ведь я ему не докладывал, чем интересуюсь. Он сам вызнал. Смекаете? Нет, братцы, я вам скажу одно: тут тайна. Эти пропавшие самолеты — Великая Тайна ВВС. Древняя, но до сих пор смердящая хуже сотни дохлых скунсов… И все шишки в погонах шарахаются от нее, как Джордж-младший — от практиканток Белого Дома. Признать, что тарелочники воровали из-под носа наших генералов самолеты десятками , а генералы изо всех сил это замалчивали и замалчивают, — для полковника Сондерса значит нагадить на парадный мундир своего папаши. И он заставляет меня копаться в куче никому не нужного дерьма, в выгребной яме протухших — да нет, изначально тухлых, — шарлатанских изобретений.
— И все-таки, Твистер, вы не доказали вашу теорему, — не сдавалась Элис. — Пусть самолеты исчезали — допустим даже, что в количествах, опровергающих статистику катастроф. Но из этого никак не следует, что их похищали тарелочники. Я могу с лету придумать десяток альтернативных версий.
— Господь Бог забирал пилотов на небо? — с издевкой спросил Твистер. — Живых, вместе с боевыми машинами?
— Тоже версия. Или среди аэродромных техников действовала тайная пронацистская организация. Или производители навигационных приборов поставляли заведомый брак, подкупив членов приемочных комиссий. Или… Все эти версии одинаково бездоказательны.
Кеннеди не участвовал в их перепалке. Сейчас Твистер сообщил им что-то очень важное, каким-то боком стыкующееся с полученной из других источников информацией. Но что именно? Выделить главное звено из кучи притянутых за уши доводов никак не получалось.
«Да… — самокритично подумал Кеннеди. — Полученные контузии никак аналитических способностей не улучшают…»
Твистер внезапно заговорил резко и отрывисто, словно выплевывая слова:
— Моя версия бездоказательна для тех, кто озабочен одним: поглубже закопать доказательства. И вы из их числа. Не смею вас больше задерживать, специальный агент ФБР Элизабет Рейчел Блэкмор, номер удостоверения JYS-0659123.
«Нет лучше сыщика, чем бывший жулик», — снова подумал Кеннеди. И продолжил мысль: «Но если этот сыщик решит вдруг взяться за старое… Твистер дырки кушать не будет — сразу запустит зубы в сыр».
Элис, впрочем, не обиделась на столь откровенно продемонстрированный факт обладания конфиденциальной информацией.
— До свидания, мистер Твистер, — ангельским голоском проворковала она и вышла из машины, — аккуратно, без хлопка, притворив дверь.
Твистер, раздувая ноздри, уставился на Кеннеди. Помолчал. Потом достал из нагрудного кармана визитку, протянул. Сказал тихо и спокойно:
— Возьмите. Если натолкнетесь на что-либо, подтверждающее изложенную версию — свяжитесь со мной обязательно. Скажу честно — я не в восторге от этой страны. Но когда на нее падают бомбы, мне это нравится еще меньше…
* * *
Когда огни машины Твистера исчезли за поворотом. Элис спросила:
— Ну и что ты об этом думаешь? Обо всех бредовых построениях мистера жулика?
Кеннеди ответил не сразу. Посмотрел на часы. Поиграл кнопками настройки приемника — одни FM-станции продолжали накручивать противовоздушную истерию, другие, поуспокоившись, выплевывали в эфир музыкальные хиты. Специальный агент ФБР опустил стекло, высунул голову наружу, послушал тихую, безветренную ночь…
Лишь потом ответил:
— Я об этом — о его теориях — вообще не думаю. Я думаю о том, что подошло время очередной бомбежки. Но пока все вроде тихо.
Эпизод 3. Черно-белое кино
Человек смотрит на часы — большие, настенные — и говорит:
— Однако время подходит. Но пока все тихо. Может, сегодня пронесет?
— Смотри, накаркаешь… — Его напарник смахивает пот со лба. В помещении жарко, пахнет горячим металлом и нагревшейся изоляцией… И — совсем неожиданно — свежим дуновением альпийского луга, над которым только что прошла весенняя гроза.
Никакой грозы, понятно, здесь не было, — воздух озонируют приборы. Слышно гудение, потрескивание.
— Восьмой сектор? — спрашивает человек.
— Сто двадцать девять.
— Мало. Увеличивай.
— Но… Крайсманн сказал, что он нас расстреляет, если мы опять обесточим его контору. Да-да, так и сказал, Пауль слышал от свояка, знаешь, такой рыжий…
— Увеличивай!!!
— Но…
Рука человека тянется за спинку стула — на нее повешен форменный френч, ремень, портупея… И кобура.
Вороненая сталь холодно поблескивает в руке.
— Увеличивай. — Голос тоже холоден.
Напарник щелкает огромными тумблерами — торопливо, испуганно. И чувствует озноб, несмотря на жару. Гудение и потрескивание усиливаются.
— Восьмой сектор?
— Сто шестьдесят…
Человек слышит в голосе напарника липкий холодок страха. Пытается сгладить ситуацию:
— Ты же знаешь, у меня там мать… И Лотти…
Напарник не реагирует. Молчит. Человек тоже замолкает.
Четыре часа спустя:
Минутная стрелка круглых настенных часов ползет медленно, почти незаметно — только если внимательно присмотреться к самому кончику, можно увидеть едва заметные подрагивания, сливающиеся в неприметное движение.
Но человек не присматривается.
Его взгляд прикован к другому кругу — большому, стеклянному, светящемуся в полутьме помещения неприятным зеленоватым светом. По нему тоже бежит белая радиальная линия — но куда быстрее, чем минутная стрелка. Больше ничего на экране нет. Небо чистое.
Человек встает, разминает затекшие руки и ноги. Говорит:
— Сбрасывай потихоньку. Сегодня уже не пожалуют…
Напарник щелкает тумблерами. За четыре часа он не произнес ни слова. Но теперь заговаривает:
— По-моему, я понял, в чем дело.
Человек обрадован, хотя старается не показать этого. Ночная смена с упорно молчащим напарником — удовольствие ниже среднего. Чуть позже надо будет, пожалуй, извиниться. И сказать, что в «вальтере» не было патронов.
— И в чем же? — спрашивает человек.
— В дате. Второе февраля. Курт мне как-то говорил, что томми никогда не вылетают второго февраля и тридцать первого декабря. А также в первый понедельник апреля и во второй понедельник августа. Особенно если выпадает тринадцатое число. Он, Курт, всегда старается попадать на дежурства в эти ночи, — и дрыхнет до утра спокойно.
Говоря все это, он продолжает обесточивать цепи. Гудение становится тише. И смолкает совсем.
— А почему они не вылетают, не говорил? — спрашивает человек.
— Говорил, да я не запомнил. Примета какая-то. Не то у них кто-то потонул в один из тех дней — может, «Титаник»? Не то разбился по-крупному, не помню… Но не летают.
Человек думает, что проверить примету в первый понедельник апреля едва ли удастся. Подходит к металлическому шкафу защитного цвета — одному из многих, стоящих у стен. Открывает дверцу. Внутри — мешанина толстых проводов высокого напряжения, поблескивают оголенным металлом медные шины… Человек не смотрит на них. Его интересует лишь приспособление в верхней части ящика — две толстые горизонтальные медных пластины и зажатый между ними большой сиреневый кристалл в форме октаэдра. Вернее, уже не зажатый. После сегодняшней ночи — не зажатый. Кристалл лежит на нижней пластине — и не касается верхней.
Человек подкручивает винт, верхняя пластина опускается. Кристалл вновь плотно зажат. Самое обидное, что сегодня все впустую…
— Поспешили вы с Рунгенау… — говорит он сказанное уже не раз.
— Причем тут мы? — не первый раз огрызается напарник — вяло, без былого азарта. — Мы выполняли приказ. Кто знал, что у старого пердуна сердце висело на волоске…
Человек не продолжает бесплодный спор. Все равно теперь не узнать, как профессор умудрился вырастить кристалл. Обнаруженные в лабораторном журнале записи либо хитро зашифрованы — с заменой цифр и ингредиентов по непонятной системе, либо попросту фальшивы. А может, старик вообще притащил эту чертову штуку десять лет назад из гималайской экспедиции? Теперь не узнать. Крайсманн хорошо умеет делать людей словоохотливыми. Но допрашивать трупы пока не научился.
Последний раз взглянув на кристалл, человек закрывает шкаф. Подходит к стулу, натягивает черный френч, застегивается. Надевает ремень и портупею. Дежурство окончено. Напрасное дежурство…
«Впрочем, почему напрасное? — неожиданно мелькает мысль. — Хоть эту ночь мама и Лотти провели спокойно…»
Ночь на третье февраля 1945 года.
