– Литвак! – крикнул Мышкин.
– Я здесь, чего орешь? Не глухой, как некоторые! – недовольно отозвался от секционного стола Литвак. Он как раз взвешивал печень азиата.
Мышкин бросил на него косой взгляд: Дмитрий Евграфович, действительно, был глух на правое ухо.
– Брось ливер, подойди на секунду, пожалуйста, – вежливо сказал он.
Литвак со шлепком швырнул окровавленную печень обратно в брюшную полость трупа и нехотя подошел. Дмитрий Евграфович отметил, что струя алкогольного выхлопа у Литвака достигла полутора метров длины.
– Слишком ушел ты в работу, – проговорил Мышкин. – Не надорвись, драгоценный…
– Я вообще-то, всегда предпочитал полезный производительный труд, – пояснил Литвак. – Не заметил? А еще руководителем считаешься. На хрена нам такие руководители…
– Повтори мне, какие родственники запретили вскрывать Салье?
– Какую такую Салье? – коровьи глаза Литвака стали округляться и слегка выступили из глазниц.
– Вон ту! – указал Мышкин. – Бабушку русской революции.
– Бабушку демократии! – поправил Литвак.
– Видишь ее?
– Ну и что?
Мышкин глубоко вздохнул, задержал воздух ровно на двадцать секунд, медленно обвел взглядом прозекторскую, останавливаясь на каждом предмете, и когда почувствовал, что успокоился, медленно выдохнул. Литвак наблюдал за ним с нескрываемым интересом.
– Женя, – ласково спросил Мышкин. – Ты только что мне сказал, что вскрывать Салье запретили родственники.
– Я такое сказал? – удивился Литвак. – Ты сам слышал?
– И я слышала, – подала голос Клементьева.
– Я сказал? – ошеломленно повторил Литвак. – Именно я такое сказал?
– Ты, Женя, ты.
– Что-то не врубаюсь.
– Так врубись поскорее, потому что сейчас только три часа дня! – рявкнул Мышкин.
Глаза Литвака уже вываливались наружу, он тряс бородой и только мычал.
– Зенки придержи! – заорал Мышкин.
– Полиграфыч, – наконец заговорил Литвак. – Ты лучше прямо скажи, что ты от меня хочешь?
– Попробуем еще раз… – медленно произнес Мышкин. – Ты мне сообщил, – он чеканил каждое слово, – что вскрывать Салье нельзя. Ты орал это на всю клинику, даже покойницу перепугал. Ты вопил, что вскрывать нельзя, потому что родственники покойной не дают согласия. Так?
– Может, и так, – неожиданно согласился Литвак. – А может, и нет.
– Что значит «нет»? Откуда ты взял родственников? Нет у нее родственников! Ни одного!
– А я-то здесь причем? – удивился Литвак. – Я виноват, что ли, что у нее никого нет?
– Да при том, скотина, алкоголик чертов, что именно ты – да, именно ты визжал, что родственники против вскрытия! Где ты их видел? В белой горячке?
– Ты, Дима, думай, что говоришь. Я все ж твой заместитель, а ты со своим языком… – с обидой произнес Литвак. И добавил решительно: – Нигде я твоих родственников не видел. Это Клюкин мне сказал, что вскрывать нельзя.
– Клюкин!!! – заорал Мышкин. – Ко мне!!!
– Готов выполнить любое задание Родины и начальника ПАО! – подбежал Клюкин.
– Толь… – устало заговорил Мышкин. – Ну хоть ты поведай нам что-нибудь человеческое. Зачем ты сказал Литваку, что Салье запретили вскрывать родственники?
– Родственники? – удивился Клюкин. – Про родственников ничего не знаю. Позвонил Сукин и сказал… – он замолчал.
– Ну? Что сказал Сукин? – обреченно напомнил Мышкин.
Клюкин задумался.
– Что сказал? Что он сказал?.. – он яростно зачесал в затылке. – Сейчас вспомню. Вот! Сукин сказал, что Салье сама себя вскрывать не разрешает.
С воплем Мышкин вскочил, отшвырнул в сторону кресло, схватил большой секционный нож и метнул его в сторону канцелярского шкафа со стеклянными дверями. Нож впился точно в узкую деревянную раму и задрожал.
– Сговорились? – кричал Мышкин. – До «скворечника» [7] решили меня довести? Смерти моей хотите? Как она могла сказать Сукину? Как распорядилась? С того света телеграмму прислала? Или электронной почтой?
Клементьева поймала Мышкина за локоть, нежно прижала к себе и стала гладить по плечу.
– А ты позвони Сукину, – спокойно посоветовал Клюкин. – Он тебе скажет, откуда была телеграмма.
Заведующий вторым хирургическим отделением Сукин снял трубку сразу.
– Да, – сказал он. – Не вскрывать. Такова воля покойной. Есть завещание. Она при мне диктовала нотариусу, и я скреплял как свидетель.
– Хм… А почему ей так захотелось? – спросил угрюмо Мышкин.
– А черт ее знает! Нам-то какое дело… Сказала, по религиозным соображениям. Баптистской стала. Или адвентисткой. Не знаю. Я в них не разбираюсь.
– Что-то новое! – удивился Мышкин. – Какая может быть религия? Она же доктор наук!
– Так и что – доктор! – отозвался Сукин. – Что там доктора наук! У нас подполковники КГБ и президенты страны с юности стали православными – сразу, как в ленинский комсомол вступили. Им можно, а ей нельзя?
– Да можно! Можно, – раздраженно согласился Мышкин. – Все, спасибо.
Постучали в дверь.
– Открыто! – крикнул Клюкин.
Снова Бабкин.
– Так я забираю? Или еще нет? – спросил он.
– Забираешь… – устало произнес Мышкин. – Танюша, – попросил он. – Кофейку. И вот еще попрошу: сделай мне пару срезов из мозгов киргиза, его Литвак вскрывает как раз…
Однако выпить кофе ему не удалось. Позвонила секретарь главврача и потребовала Мышкина к начальству.
5. Во всем виновато солнце
У входа в приемную главврача стоял автоматический бахилонадеватель. Посетитель миновать его не мог так же, как пассажир в аэропорту – металлодетектор. Без бахил к главврачу лучше не входить: может и выгнать – по настроению.
Мышкин поставил на панель бахилонадевателя правую ногу, нажал кнопку, выждал семь секунд. Автомат с чавканьем плотно облепил его кроссовку синим прозрачным лаптем. Поставил другую ногу – получил второй лапоть. Пропуск имеется, можно входить.
Он отворил дверь, в лицо ударил подвальный промозглый холод. Мышкин поежился, виновато улыбнулся секретарше, шестидесятипятилетней Эсмеральде Тихоновне Фанатюк, и взялся за ручку двери кабинета Демидова.
– Дмитрий Евграфович! – остановила его Эсмеральда с мягким упреком в голосе. – Вы ражве не жаметили, што ждесь шекретарь, которого надо шпрошить, прежде чем двери начальника открывать?
– Но вы же сами меня вызвали!
Она глянула на его обувь – бахилы на месте; с полминуты рассматривала скрепки на его голове.
– Ижвините, там Швейчария на проводе. Из фонда жвонят. И доктор Шуки́н там.
Так она облагораживала фамилию доктора Сукина, но не подозревала, что лишний раз напоминает, на какую букву на самом деле падает ударение. Точно так психотерапевт приказывает параноику ни минуты не думать об обезьяне с красным задом, и тот старается, не выпускает красный зад из зоны своего внимания ни на минуту.
– Или вы шпешите куда?
– Вот уж нет! Я никогда никуда не спешу, – заявил Дмитрий Евграфович. – Мой modus vivendi [8] – не бежать за трамваем и за вчерашним днем. Посижу у вас, помечтаю.
Ледяная струя из кондиционера ударила сверху, как поток из душа, заломило нос. Мышкин ухватился двумя пальцами за переносицу, сжал покрепче, чтоб не чихнуть, но опоздал. В приемной раздался грохот.
Эсмеральда вздрогнула.
– Напугали вы меня, дружок. Предупреждать надо.
В ее взгляде Мышкин увидел хорошо сбалансированные строгость и сочувствие.
Он вытащил из кармана грязноватый платок, теперь уже высморкался от души и сказал виновато:
– Простите, Эсмеральда Тихоновна. Обидно, знаете ли, простудиться в таком пекле.
Эсмеральда подняла правую бровь и одновременно опустила левую – максимальный уровень сочувствия.
– Нишево, нишево, друг мой, чихайте, сколько нравится, – величественно кивнула она. С ее подбородка оторвался и медленно опустился на стол белый лепесток пудры.
«И где она ее берет, интересно? – подумал Мышкин. – На прилавках уже сто лет не увидишь порошка – ни зубного, ни пудры. Мел, наверное, по вечерам толчет в ступке…» Ему вдруг вспомнилось прутковское «Древнегреческой старухе, как если бы она домогалась любви моей»:
Отстань, беззубая!., твои противны ласки!
Со щек твоих искусственные краски,
Как известь, сыплются и падают на грудь
Припомни близкий Стикс и страсти позабудь!..
Он закусил губу, чтоб не рассмеяться. Потом отметил, что сегодня Эсмеральда шамкает больше обычного, но непонятно, почему: все три ее желтых зуба на месте.
– А Су́кин… извините, Суки́н давно там?
Фанатюк открыла крышку своего кулона на золотой цепочке:
– По хронометру, ангел мой, доктор Шуки́н жанят у Шергея Шергеевича девятнадцать минут и тридцать две шекунды.
– Мерси! Даже не представляете, как я рад за доктора Сукина́! – безрадостно сообщил Мышкин. «Окоченею здесь до смерти!..»
Тем временем Эсмеральда поставила на стол перед собой картонную коробку из-под женских сапог фирмы «Ленвест» двадцатилетней давности и принялась загружать ее женской мелочью. В картонку медленно легли пудреница, черный кошелек типа «ридикюль», зеркальце квадратное, потом зеркальце круглое, потом зеркальце овальное с ручкой; пустой флакон из-под духов «Чио-чио-сан», флакон с лаком для ногтей, лак-спрей для волос, тюбик старинной польской губной помады. Дальше Эсмеральда взвесила на ладони пачку открыток – поздравительных, издалека понял Мышкин. Поколебалась и ее отправила в коробку. Поймав, взгляд Дмитрия Евграфовича, вздохнула:
