Дверь отворилась, и вот они, голубки. Сидят друг напротив друга на постели у окна. В изножье — Тиффани. Личико Венеры, но тельце тонкое, точно струна. Черная футболка, черные джинсы. В густых черных волосах мелькают серебряные нити. Прислонилась к спинке кровати, вытянула длинные ноги. Изогнула в усмешке полные губы и перебирает рассеянно колоду карт таро. А на подушке — Зах, точно ее двойник: в черной футболке, черных штанах, и такой же худущий — все это дурацкая вегетарианская и какая-то там еще диета, изобретенная Тиффани. Но лицо — Чума, да и только. Зах в нейлоновой маске с изображением черепа.
— Господи, Зах, — пробормотал Оливер, — на тебя смотреть страшно.
Счастливый детский смех Заха гулко прокатился внутри маски. Заха распирало поскорей сообщить новости:
— Я участвую в маскараде, Олли. «Город» решил послать своих людей, а я буду Король Чума. Здорово, правда?
Оливер усмехнулся. Даже сквозь прорези маски он различал яркие черные глаза брата. Возбуждение, смешанное со страхом. «Здорово, правда?» Точно таким он был и в семь лет. Покачав головой, Оливер бросил книгу на кровать, прямо между влюбленной парочкой. Хлоп!
— Держи свое чтиво, малыш. Все равно Бога нет.
Зах вновь расхохотался беззаботным мальчишеским смехом.
— Ох, Олли, — протянул он, срывая с лица маску.
Тиффани, снисходительно усмехаясь, возвела очи к небесам. Запела сладостным контральто:
— Право, Олли. Если бы ты сумел отворить свой дух, твои стихи не были бы столь старомодно патерналистскими.
Оливер смерил ее долгим взглядом. Жеманная театралка, превратившаяся в феминистку с привкусом мистички. Оливер ненавидел всех их скопом: сектантов, феминисток, актрисулек и прочих. В особенности он недолюбливал Тиффани.
Тем не менее он ответил ей столь же глупой ухмылкой. Придержал язык. Зах всегда так расстраивался, если они принимались спорить. Уговаривал их полюбить друг друга. Он мечтал, что все люди обнимутся под любящим взглядом Господа. Да, похоже, мальчику трудно приходится в этом мире.
Погрузившись в свои раздумья, Перкинс миновал библиотеку и свернул на 8-ю улицу. Широкая улица, забитая обувными магазинами, лавочками с одеждой, газетными и плакатными киосками. В витринах изображения смерти, порой огромные, металлические. Смерть на мотоцикле, развеселая Смертушка играет на электрогитаре. Половина одиннадцатого, большинство магазинов еще закрыты, в переулках тишина, лишь цепочка детишек в маскарадных костюмах — бесы, черепахи, балерины — тянется в сторону Шестой авеню. Перкинс обошел их, сутулясь, руки в карманах. Уголки рта подергивались.
Тиффани! Какого черта она позвонила бабушке? Личико с картины Боттичелли, мозгов, что у гусеницы. Как она посмела тревожить бабушку? Дура, да и только. Ради Христа, старуха ведь больна. Ей нельзя волноваться. Это опасно, слишком вредно для сердца. И все только потому, что Оливер ненадолго отключил телефон. Всего лишь пытался урвать несколько мгновений человеческого тепла и общения с Милли, Минди или как там звали эту девчонку. А эта чертова кукла тут же устроила истерику, бабушку перепугала. Зах мог отправиться на работу. Он мог пойти на прогулку. А может быть, тоже просто захотел отдохнуть от своей подружки. Это еще не повод доканывать старуху.
Перкинс вошел в дальний переулок. Добрался до Макдугал-стрит. Его мысли двигались по кругу. Он думал о бабушке, как она хрупка, ненадежна. Скоро она умрет. Потом вспомнил, как умерла мама, как он застал ее мертвой. Ему было четырнадцать лет. Он помнил, как вернулся домой после игры в бейсбол. Тогда они жили в собственном доме на Лонг-Айленде. Прошел через кухню, бита на плече. В тот миг, когда он перешагнул порог гостиной, Оливер увидел маму. Она лежала на боку между диваном и столиком для кофе, короткая прядь волос упала ей на щеку. Тонкая рука вскинулась, прикрывая голову. На коврике — опрокинутое блюдце, чашка лежит на боку. На белой скатерти осталось крошечное пятнышко от чая.
Перкинс припомнил, как его встревожило это пятно. Мамочка была такой старательной хозяйкой. Все что-то приглаживала нервными, быстрыми движениями тонких пальчиков, на губах дрожала испуганная улыбка. Все наладить, все привести в порядок. Скользила из комнаты в комнату, точно дух дома. Оливер подбежал к ней. Мама лежала на боку. Он понял, что она умерла. Видимо, сказался шок: он попросту поднялся и пошел прочь, — назад, в кухню. Достал из раковины губку. Опустился коленками на коврик и принялся оттирать пятно. Он оттирал его очень тщательно, упираясь свободной ладонью в пол, почти касаясь маминых теплых волос. Потом бережно промыл сам столик, унес чашку и блюдце, положил в раковину, выплеснул остатки чая, отмыл, прополоскал. Он пришел в себя, только когда вновь вернулся в гостиную и заметил в дверях братишку. Это мигом привело Оливера в чувство. Тощий десятилетний мальчуган, широко раскрыв темные глаза, в ужасе смотрел на мать. Потом поднял взгляд на Олли.
— Не волнуйся, Заххи, — произнес Оливер. Голос ровный, невыразительный. — Иди наверх, малыш. Не пугайся.
Зах повернулся и побрел наверх, в свою комнату. Оливер опустился на колени рядом с мамой. Она была такой маленькой и худой, но Оливеру тогда едва сравнялось четырнадцать. Он понимал, что не сумеет как следует уложить ее на диван. Поэтому он ограничился тем, что перевернул маму на спину, оставив ее лежать на ковре. Распрямил ей руки, отвел волосы с лица. Теперь крошечное мышиное личико было обращено к нему, глаза закрыты, губы чуть раздвинулись.
— Не волнуйся, ма, — тихо попросил он и погладил по щеке костяшками пальцев, — больше тебе не надо волноваться.
Вернулся в кухню, позвонил по телефону, вызвал врача и отца…
Эта картина стояла перед глазами Оливера, когда он вышел от бабушки и встретил блондинку, свернувшую с Шестой авеню. И он вновь принялся вспоминать это, добравшись до Макдугал-стрит.
Остановившись на миг перед черной крашеной металлической оградой, он поглядел на маленькую лужайку, по ту сторону калитки. Частная улочка, спрятавшаяся от всего города, забытая, призрачная, другим концом она упиралась в высокую стену. По обе стороны подмигивали друг другу коттеджи, увитые розовым плющом, укрытые красными тополями и желтеющим дубом. Между ветвями деревьев порой прорывались солнечные лучи, игравшие на белых стенах домов.
Отворив черную калитку, Перкинс вошел в тупик. Их «сараюшка» слева. Маленькая, в два приземистых этажа. Побеленный кирпич, однако краска уже осыпалась и местами проступала бурая кирпичная основа. Запертая дверь, черные ставни. Красный плющ карабкается вверх, к плоской крыше.
Бабушка жила в этом домике вместе с мужем, пока тот не умер. Потом с обоими внуками, поскольку мамочка умерла, а лапа сказал, что не в силах их воспитывать. На 12-ю Западную улицу она переехала, только когда Зах поступил в колледж. Тут она решила, что ей больше негоже карабкаться по лестнице, что ей нужен дом с привратником и все такой прочее. И все же бабушка сохранила коттедж, позволила Заху и Оливеру жить там, когда они наезжали в город, а после первой катастрофы, случившейся с Захом, разрешила ему поселиться в домике и жить там собственной жизнью. Теперь бабушка рассчитывала продать дом. Она уверилась, что с Захом уже все в порядке. Но ей требовались деньги после множества трат на Заха и всего прочего. «Увы, продать недвижимость не так-то легко», — вздохнул Перкинс.
Он уже стоял перед дверью. Постучал кулаком — шорох и треск отозвались во всем доме. В наступившей тишине Оливер ощутил, как здесь пусто, запущено. Черт бы побрал Тиффани. Чего ради она настаивает, чтобы Зах пошел сюда? Она же знает, что бабушка тут же впадет в панику. Оливер нащупал в кармане ключ.
— Идиотка, — продолжал ворчать он, доставая ключ и отпирая дверь. Распахнув ее, Оливер вошел внутрь, в нос ударил прогорклый винный дух. — Господи!
На первом этаже ставни были закрыты, в доме стоял полумрак, и только чувствовался сильный, густой запах, словно воздух стал жидким. Пахло сыростью, гнильем — точно от больного пса. Перкинс задохнулся и, пошире растворив дверь у себя за спиной, сделал еще шаг. Уличный свет хлынул в дом.
— Господи! Господи!
Теперь он мог осмотреть большую комнату на первом этаже. Деревянные столбы уходили вверх, в потолок. Их очертания едва проступали из темноты. Постепенно Перкинс вобрал взглядом все, что его окружало.
— Господи! Нет!
Здесь царил разгром. Старые кожаные кресла опрокинуты, диван перевернут вверх дном, мраморный кофейный столик разбит на мелкие кусочки, усыпавшие ковер.
Чертыхаясь, Перкинс свернул влево, нащупывая путь вдоль стены. Добрался до выключателя, нажал кнопку. Послышался тихий хлопок — из ближайшего торшера вырвался сноп белых искр. В конце концов Оливеру удалось включить люстру — и то горел лишь один плафон. Все светильники были опрокинуты, разбиты, торчали зазубренные цоколи лампочек. Мелкие осколки стекла валялись на коврике вперемешку с кусками мрамора. Теперь Оливер разглядел, что коврик был опален, на нем виднелись круглые черные пятна ожогов, один угол ковра оторван напрочь.
