Отец Михаил замолк, и стало слышно шмеля, кружившего над горшком с семенами.
— Есть такой обычай: очищение огнем. С него начнем… — заговорил иеромонах, и от его слов кочары встряхнулись. Блажь с их лиц как сдуло — они опять сжались, потемнели, заострились.
— Ты чего несешь, старый! — рявкнул Филимон. — Делай, что уговорено! Ишь надумал: очищение огнем! Не было такого уговору!
— Без очищения стричь не буду, — твердо сказал отец Михаил — такой твердости старик еще не показывал. Филимон опешил.
— Не смеши, старый. Чего нас чистить-то? Нас не отчистишь. Пошли в церкву.
— Без очищения стричь не буду, — повторил отец Михаил.
— Да что еще за очищение-то такое? — набросился на монаха Филимон. — Ты как говорил? Пострижешь нас и пошлешь малого с вестью к солдатам, что, мол, зверюги к Богу обратились. Говорил?
Отец Михаил кивнул.
— Малый доложит, что чудо получилось, и будет молить, чтоб солдаты пока монастырь не трогали. Говорил?
Старик опять кивнул.
— Офицер ушами захлопает, к начальству пошлет спрашивать. Пока сыр да бор, мы подкоп из подвала под стену вырыем и тю-тю. Говорил?
— Все верно, — подтвердил отец Михаил. — И так оно и будет. Но сначала очищение.
Филимон в сердцах плюнул и прорычал:
— И долго эта волынка протянется?
— Нет, недолго. Коль не мешкать.
Костер между тем догорал. Отец Михаил послал Леонида за лопатами. Когда молодой инок вернулся, старик взял у него одну из лопат и сказал, чтобы помогал. Монахи стали вместе дробить головешки и разбрасывать их мелкие куски по дороге. Кочары сидели рядом в траве и наблюдали за ними.
— Ты или жарить нас собрался, дед? — спросил Припадок. Насмешка повисла в воздухе.
Наконец получилась полоса углей длиной в несколько шагов. Отец Михаил встал с одного ее конца и сказал брату Леониду встать у другого, после чего спросил кочаров:
— Можно пройти босиком по горячим углям и не обжечься?
— А то сам не знаешь, — ответил за всех насупленный Филимон.
— Так да или нет?
— Ну нет! — зло крикнул атаман.
— А если Господа в себя призвать?
— Тогда поджаришься с ним на пару! — отозвался Припадок и загоготал.
— Разуйся, отроче! — приказал отец Михаил Леониду, и тот послушался. Припадок стих. Кочары все как один уставились на Знаменского. Молодой монах снова встал перед углями, теперь уже босой. Старик спросил: — Есть у тебя какая обуза на душе, отроче?
Губы у брата Леонида задрожали. Он опустил глаза и кивнул.
— Да спадет она с тебя в огонь! — звучно произнес отец Михаил. — Призови Господа и иди. Обуза сгорит, ноги будут целы!
Леонид открыл глаза и закатил их вверх.
— Иди, отроче! — призвал опять старый инок.
Леонид зажмурился и медленно поднял с земли ногу. Отец Михаил расставил руки в стороны и тихо запел. Его пение было теперь ровным — только высоким, без перепадов. Оставаясь с закрытыми глазами, брат Леонид ступил на угли. За первым шагом последовал второй — словно пошел он просто по дороге. На седьмом шаге полоса углей кончилась, Леонид сошел с нее и остановился. Открыв глаза, он прошептал:
— Господи! — и тут задышал часто и шумно. — Что же это?! Как же это?!
Иеромонах шагнул к молодому иноку и обнял его, но тот сбросил руку старика с плеча и бухнулся на землю. Знаменский развернул руками левую ступню, потрогал ее, погладил, потом проделал то же с правой и поднял лицо к отцу Михаилу.
— Целы! Боже милостивый, и правда целы! — воскликнул он. — Ноги даже как окоченели…
Он пробежал мокрыми глазами по уставившимся на него лицам и прошептал:
— Благодать-то какая, Господи!..
— Кто теперь? — спросил отец Михаил и посмотрел на Филимона. Тот поднялся с земли.
«От крика к слову,
от слова к значению,
от значения к смыслу,
от смысла к воспоминанию о Нем,
от воспоминания о Нем к Нему».
На лестнице в АКИПе происходило больше событий, чем в его читальном зале. Спустя несколько дней после объяснений с Парамахиным и Совой у меня состоялся там еще один непредвиденный разговор — с Глебовым. Я поднимался в зал, Лева, спускался на выход, и на одном из пролетов мы столкнулись друг с другом.
— Как часто вы здесь бываете? — поинтересовался я.
— Очень редко. Я захожу в АКИП лишь по случаю, навестить завотделом рукописей. Он мой друг, мы вместе учились в университете. Удивлены?
«Теперь он знает о следе „Откровения“ в АКИПе, — подумал я. — И о том, что я прошлый раз водил его за нос…»
— Парамахин значительно старше меня, но мы тем не менее были однокурсниками, — пояснил Лева. — Он поступил в университет уже в зрелые годы, проработав перед этим лет десять в книжной торговле…
— В букинистическом магазине? — вырвалось у меня.
— Верно! Старые книги — его страсть. Я только что рассказал Парамахину об «Откровении огня». После нашего с вами последнего разговора у меня возникла одна любопытная догадка. Я, между прочим, звонил вам вчера в общежитие, чтобы о ней рассказать, но вас не было. Так вот, только что я поделился этой догадкой с Андреем. Его специальность — апокрифы, но он хорошо знает и исихастскую литературу…
«„Откровение“, между прочим, может оказаться и апокрифом! — отозвалось немедленно во мне. — Апокрифом исихастского толка! У Парамахина к кенергийской рукописи есть личный интерес!»
— Так что вы об этом думаете? — услышал я снова Глебова. О чем он только что говорил, я пропустил мимо ушей.
— И какова была реакция Парамахина? — спросил я наобум.
— Парамахина? Ах да. Андрей был, конечно, поражен.
— Вашей догадкой?
— Всем. И догадкой, и фактом существования «Откровения». То, что сообщение об этой рукописи в «Историческом вестнике» 1916 года осталось незамеченным, объяснимо: шла еще Первая мировая война, через несколько месяцев в России произошла Февральская революция, потом Октябрьская. Объяснимо, но все равно поразительно…
Я смотрел на него не понимая: Парамахин поразился фактом существования «Откровения огня»! Он тоже ломал комедию с Глебовым!
— Ну а что вы сами думаете о моей догадке? — снова дошел до меня голос Левы: он был весь внимание. Наверное, он рассказал мне о ней, когда я размышлял о поведении Парамахина. Переспрашивать теперь уже было поздно.
— Я бы хотел сначала услышать от вас больше подробностей, — сказал я.
Глебов посмотрел на часы и смутился.
— Вот досада, я должен бежать на кафедру. Вы будете у себя сегодня вечером? Я вам позвоню.
И он, попрощавшись, пошел дальше вниз.
Вечером по телефону Глебов мне сказал:
— «Кенерга» может быть искаженной «энергией», или «энергеей», как говорили в Византии. Русское ортодоксальное православие это понятие не переняло, а вот исихасты им пользовались.
— Выходит, иеромонах Константин, склонившись над больным Иаковом, призвал в помощь не Бога, а энергию? Здесь что-то не вяжется.
— Как раз вяжется, — уверил меня Лева. — Энергея в древнегреческом языке не совсем то же самое, что современная «энергия» — она означает «активность», «действие». Григорий Палама, основоположник исихазма, считал энергею Божественным проявлением и вел о ней дебаты со своим идейным противником Варлаамом на Соборе 1341 года в Константинополе в присутствии императора. Он эти дебаты выиграл. Глубокая сущность Бога для человека недосягаема, другое дело — энергея: на этом уровне Бог человеку открывается. И открывается как для познания, так и для «синергии», то есть «общего действия». Исихасты говорили, что Бог все еще создает мир, — он это делает через человека. Остроумно, верно?
— Кто из исихастов это сказал?
— Это не цитата, — признался Лева. — Это мой очень вольный пересказ одного из положений учения Григория Паламы.
— Исихазм увлекает и вас лично?
— В определенной мере, — сдержанно подтвердил Глебов. — Мне нравится у исихастов толкование одиночества. Бог — творец в абсолютном смысле, он не повторяется, говорили они. Всякая тварь уникальна. Отсюда следует, что полное взаимопонимание в отношениях друг с другом невозможно — ведь мы понимаем только то, что знаем по себе. Тоска одиночества для людей, особенно сложных, неизбежна. И эта тоска подводит их к Богу Кто, как не Творец, понимает свое собственное творение? Через тоску одиночества Бог переориентирует человека на себя, через энергею дает себя ощутить. Я не верующий, но мне это хорошо понятно. Я узнаю здесь то, что испытывал сам. Бывает, когда впадаешь в прострацию, приходит вдруг в голову вдохновляющая мысль или воспоминание, и чувствуешь прилив энергии, которая неизвестно откуда приходит. Верующий сказал бы: от Бога. И тоски как не было. Спад и подъем энергии как-то связаны с колебаниями чувства одиночества. Исихасты говорили, что энергея — это Бог в ипостаси Святого Духа, вышедший к сжавшейся в одиночестве душе. Кенергийская рукопись, между прочим, называется «Откровение огня». А как снизошел Святой Дух на апостолов? Как раз как огонь.
