— Значит, кенергийцы были ветвью исихастов? — подвел я итог.
— С уверенностью сказать это, конечно, нельзя — ведь энергия — мистическое понятие не только в исихазме. Оно присутствует, например, во всех восточных духовных традициях. Речь идет, конечно, о животворной энергии. Китайцы называют ее «чи», тибетцы — «рлунг», а индийцы употребляют даже несколько имен — «прана», «шакти», «кундалини»… — Лева был эрудитом, и передо мной протянулся ряд религиозных символов и понятий, соединивший Лисью гору под Рязанью с Юго-Восточной Азией.
— Но вы бы, я думаю, все же предпочли, чтобы кенергийцы были исихастами, а не даосистами или йогами, — вставил я.
— Исихазм — не самый интересный вариант, — сказал на это Глебов. — Он призывает к осознанию своего достоинства, личному мистическому опыту и духовному развитию, а средство — все та же покаянная молитва: день изо дня повторять согбенно, кладя поклоны: «Господи, помилуй меня». Несоответствие теории и практики исихазма разочаровывает. Я вообще не вижу в христианстве модель поведения, соответствующую его фундаментальному представлению о богоподобии человека. Церковь ставит слишком сильный акцент на наших слабостях, нашем несовершенстве. Кто христианин прежде всего? Погрязший в грехах раб божий. Такое самоощущение закладывается в него с детства церковными службами и закрепляется молитвами. Мыслимо ли, чтобы верующий обратился к Всевышнему без самоуничижения? Например, так: «Приветствую тебя, Господи, это я, твое подобие!» Мне думается, что в раннехристианских общинах, существовавших до утверждения христианской церкви, акцент был другой. Оппозиционные группы привлекают сильные личности, а для них органично чувство собственного достоинства. «Овцами» от христиан потребовалось стать, когда появились «пастыри». Где пастыри, там стадо, где отцы-священники, там дети. Если уж говорить о личных желаниях, я бы предпочел, чтобы в «Откровении огня» выразилась какая-то неизвестная, чудом сохранившаяся традиция раннехристианского мистицизма. Христианский Восток в первые века нашей эры был многоцветен. Там принимали за должное, что к лестнице, ведущей наверх, можно выйти через разные двери. Знаете, какая мысль меня особенно мучит? А вдруг кенергийство было той «дверью», которой недостает в православии таким людям, как я? Трудно смириться, что «Откровение огня» утрачено.
— Может быть, оно уцелело, — не удержался я. — Лежит себе незамеченным в каком-то архиве.
— Это бы меня очень удивило, — усомнился Глебов.
— Бывают же удивительные случаи…
— Это верно, — согласился он. — Удивительные случаи бывают.
МИХАИЛСолнце уже садилось, когда брат Леонид вернулся от солдат в Захарьину пустынь. По мере того как он приближался к келье отца Михаила, все громче билось его сердце. Он видел старика, еще не добравшись до него: сидит у себя во дворе, у огня, из котелка поднимается пар — все в точности, как вчера вечером. Так оно и оказалось.
— Отряд привел поручик Мулин, — рассказывал Леонид иеромонаху, устроившись рядом с ним у костра. — Он думал, что в пустыни сидит вся банда, и потому послал за подмогой. Я сказал Мулину, сколько кочаров укрылось в обители. И про их обращение сказал. Он первым делом спросил: «Разве ж такой постриг действительный?» Я не нашел, что ответить. Подтвердить, что постриг был по правилам, язык не повернулся. Я сказал: «Епископ должен решить».
Знаменский писец ищуще посмотрел на отца Михаила.
— Верно сказал, — одобрил тот.
— Но к епископу Мулин не послал — отправил посыльного к игумену. Отец Викентий где-то недалеко. Он постриг уж точно не признает.
— Не признает, — подтвердил отец Михаил и спросил: — Ты и про Василису сказал?
Леонид кивнул в ответ и сообщил:
— Я как от Мулина вернулся, пошел к сараям — посмотреть, как у кочаров дело продвигается. Прорыто еще только наполовину. Посыльный от игумена вот-вот вернется. Как только Мулин получит подтверждение, что постриг недействительный, он здесь. Что ему теперь ждать подкрепления?
— Солнце уже село. Не поведет Мулин сюда солдат в темноте.
Брату Леониду представились бандиты, какими он их увидел, вернувшись от солдат: были они будто сонные мухи.
— А что кочары после очищения как малокровные? Они такими и останутся? — обратился он к старику.
Тот смотрел в огонь, словно не слышал. Потом спросил:
— Василиса сейчас тоже у сараев?
— Да вроде нет.
И опять повисла тишина.
— Отец, или что не так? — встревожился брат Леонид.
Михаил ласково посмотрел на молодого инока и потер ладонью по его спине. Знаменский задышал, словно пустился в бег. Его шея вытянулась, подбородок задрался. Леонид замотал головой и заговорил сбивчиво:
— Мучит меня моя никчемность, отец, сильно мучит! Сподобился великому чуду, а возвестить его как следует не смог. Поручик Мулин мне ведь не поверил. Говорит, «ладно-ладно, верю», а сам не верит. Я говорю ему: «Святой Дух снизошел на кочаров. Нелюдями были, стали людьми». Поручик же ухмыляется. «Ладно-ладно, — говорит, — верю». А сам, чувствую, ни на грош не верит. Случись бы такое при народе, слава бы разошлась повсюду. А так — только я один и видел, мне же — не поверят… Господи, чем заслужил я такую благодать? Мне же ее не оправдать! Я — небратолюбивый, трусливый…
Отец Михаил похлопал Леонида по спине.
— Да ладно тебе, будет!
Брат Леонид зажмурился и горячо зашептал:
— Боюсь, не выдержать мне увиденной славы Господней! Страх и радость так велики, что не замкнуть их в сердце. Порвут они меня!
— Ну будет-будет! — опять по-старчески усмирил знаменского писца отец Михаил.
Кочары сидели у монастырской стены, за сараями, отдыхали. На земле валялись лопаты. Василиса увидела Филимона, и он увидел ее. Ее лицо расплылось в радости, его же — не изменилось. Атаман чуть задержал взгляд на своей подруге и опустил глаза. Никто не разговаривал.
Василиса погасла. Подойдя к Филимону, она опустилась перед ним на землю, заглянула в лицо и спросила:
— Ты чего?
Глаза у Филимона забегали.
— Да ничего. Вот передышка. Передохнем — опять пойдем рыть. Немного уже осталось.
— Чего — рыть?
— Я же говорил тебе. Подкоп под стену. Из крайнего сарая подкоп делаем. Там есть подпол, почти до…
— Ничего ты мне не говорил! — вскричала Василиса. — Я тебя и не видела с тех пор, как ты на пожар побежал! Что за пожар-то был? Кто поджег?
— Не было пожара. Костер был.
— Ты чего потом не пришел? И не прислал никого.
— Да вот роем, — буркнул Филимон, по-прежнему избегая смотреть на нее. Она обняла его и почувствовала, как он опал. Василиса отпрянула.
— Да ты что такой безразличный? Или правда монахом стал?
— Подожди с этим.
— Чего ждать-то?
Голос Василисы звучал все громче, лицо разгоралось. Она оглядела кочаров.
— Да вы как хворые!
Никто и не посмотрел в ее сторону. Василиса опять метнулась к Филимону, схватила его за рукав и потянула:
— Пойдем!
— Куда?
— Да хоть куда! Пойдем!
Филимон освободил свой рукав и сказал:
— Ты иди сама, полежи еще в покое, пока мы роем. Для тебя ведь и роем — сами-то мы через стену бы махнули. Я пошлю за тобой, когда подкоп кончим.
— Пойдем, Филимон! — потребовала Василиса. — Переговорить надо!
— Потом и переговорим.
— Ты хоть бы спросил, как я! Может, я подыхаю!
— Как ты? — послушно спросил Филимон.
— Да этот старый козел вас попортил! — заголосила Василиса, обводя кочаров почерневшими глазами.
— Ну чего разошлась! — раздалось со стороны.
Василиса узнала по голосу Припадка. В ярости она схватила полено, валявшееся рядом, и резко повернулась к нему.
— Сидим мы у огня, уху ждем, — рассказывал отец Михаил притихшему Леониду. — Хорошо так — река, тепло, лягушки квакают, сами языки распустили. Стало меня подмывать: пойти бы искупаться…
Брат Леонид внезапно схватился за котелок и, вскрикнув, одернул руку. Он посмотрел умоляюще на замолчавшего иеромонаха.
— Отец, давай еще раз большой костер разожжем! Прямо сейчас! Здесь!
Старик опустил глаза.
— Отец! — вскричал Леонид. — Хочу снова по углям пройти! Еще одну обузу мне сжечь надо!
— Сейчас не время.
— А давай без углей! В огонь ступлю.
— Мало тебе обожженных рук?
— Так то ж без твоей молитвы, только с моей.
— И с моей молитвой ноги сожжешь, если прямо в пламя станешь.
— И с твоей?.. — растерялся брат Леонид. — Как же так? Коли вера…
— Господь безмерен, плоть же меру имеет.
Отец Михаил поднялся и пошел в свою пристройку. Он вернулся оттуда с ведром, которое протянул Леониду.
— Сходи за водой, душа моя.
