Я вернулся к своему столу и переключился на работу, за которой просидел, не вставая, часа два. За это время у меня за спиной обосновалась Мальчик. Я обратил внимание на перемену, когда мне потребовалось пройти к каталогу. И в конце дня, когда я сдавал рукописи, в зале по-прежнему дежурила Мальчик. Я вспомнил фамилию на объявлении и спросил библиотекаршу на проверку:
— А где ваша коллега Демьянова?
— Ее сегодня не будет, — неохотно ответила Мальчик, давая понять, что мне не следует рассчитывать на подробности.
Это было во вторник, а в пятницу я снова наведался в АКИП. Мне хотелось убедиться, что неприятности Совы никак не связаны со мной лично. Я решил прямо спросить ее саму о «персональном деле» и, если я и правда имею к нему отношение, помочь ей выпутаться из неприятного положения. Пятница была днем дежурства Совы, но в читальном зале я опять обнаружил Мальчика.
— Я ожидал увидеть сегодня вашу коллегу. Она что, заболела? — спросил я.
— Она уволилась, — последовал ответ.
— Почему?
— Этого я не знаю, — сказала неразговорчивая Мальчик.
Вот тебе и «в ближайшее время ничего не изменится». И это было только начало. На следующий день, в субботу утром, Сова была у меня. В дверь постучали, я открыл, а на пороге — она. Не дав мне выразить удивление и даже не поздоровавшись, она жестом попросила меня следовать за ней.
Мы прошли по коридору, вышли на лестницу, спустились этажом ниже и остановились на лестничной площадке. В правой руке у Совы был полиэтиленовый пакет. Она запустила туда другую руку и показала мне угол книги, переплет которой был обтянут темной кожей. «Откровение!» — пронзило меня. Спрятав книгу обратно, Сова сунула мне в руку записку.
«Не задавайте вслух никаких вопросов. Общежитие прослушивается. Мы можем поговорить завтра, и я вам все объясню. Не думайте ничего плохого: эта книга — моя. Я могу вам оставить ее до завтра при условии, что вы не будете ее фотографировать, переписывать и делать выписки. Кивните два раза, если согласны, один раз — если нет. Мы можем встретиться завтра в 9 утра на перроне станции метро Измайловская. Подумайте и дайте ответ».
Думать было не о чем. Я кивнул два раза. В следующий миг Сова передала мне свой пакет и побежала вниз по лестнице. Я вернулся к себе.
Рукопись, которую я достал из пакета библиотекарши, была заметно тоньше той, что значилась в АКИПе под названием «Откровение огня», и в отличие от сомнительного сборника это название имела. Оно было выведено на первом листе крупным уставом, затем следовал текст, написанный скорописью. Я заглянул в конец книги. На шести последних листах, оставленных автором пустыми, имелись четыре записи, сделанные разными почерками и в разное время. Они принадлежали людям, владевшим кенергийской рукописью. Двое из них назвали себя и сообщили, как они получили «Откровение». Третью запись сделала женщина, представившаяся «первой кенергийкой». Своего имени она не открыла и ничего о себе не рассказала — лишь призналась, что ей трудно читать эту книгу. Четвертый владелец тоже предпочел себя не раскрывать. Его короткая приписка оказалась самой своеобразной — это было грубое ругательство. Начало отзывам об «Откровении огня» положил его первый читатель — инок Леонид: он счел нужным предостеречь начинающих «кенергийцев» от ошибок, которые совершал сам, приобщаясь к «тайнам». Самую большую запись оставил его преемник: некто Никита.
ЛЕОНИДНа другом берегу Латуры горели костры. Никита разделся, сложил одежду в мешок и поплыл через реку, держа свой мешок над головой. Проплыл до середины и попал на мель. Дальше уже можно было идти. Дно было ровное, шлось легко.
На песчаной косе коротали ночь люди, пришедшие и приехавшие к Латурскому старцу. Так называли обосновавшегося в сосняке у реки скитника. Он прославился многими исцелениями, и к нему ехали даже издалека. В теплое время года многие посетители ночевали на косе, чтобы утром попасть в начало очереди — она всегда была длинной, и случалось, что оказавшиеся в хвосте не попадали к старцу в тот же день.
Никита направился к самому большому костру, где собралось человек десять.
— Это все раньше было, — говорил съеженный мужичонка, державшийся знатоком. — Уж такое рассказывают, не знаешь, верить не верить. Ясно дело, когда старец был в силе, он с собой не считался. Сейчас он стал совсем старый и ослаб. А все же, как благословит, так затишье в душе наступает. Идешь лыбишься.
— Говорят, еще позапрошлым летом старец и лечил, и на беседу к себе допускал, — вставила баба, закутанная в теплый платок.
— Не могло такого быть, — решительно пресек ее речи мужичонка. — Уж годов пять никто от него слова не слышал. Теперь только молча благословляет.
Крупный мужик спросил:
— Ну а коль кто немощного привезет? Неужто и немощных обратно отсылает?
— Только благословит, более ничего, — повторил знаток.
— И никакого исцеления? — не верил крупный.
— Давно исцелений здесь не видели.
— Всего-то никто не знает, — утешила баба. — Может, старец кого к себе тайно призывает, чтоб никто не знал.
— Что же, ему людей не жалко более? — продолжал пытать знатока крупный, не обращая внимания на бабу.
— Старец — персона не нашего понятия, — отвечал тот. — Вот молчит он, а почему молчит? Разве ж кто знает?
— Дочку я привез, — открылся крупный. — Вон там она, с бабой моей, лежит. Только заснули. Три года как паралич девку разбил. Коль поднесем ее к старцу и оставим, ведь не отпихнет же он ее от себя?
— Не ты один такой умный. Подносили, оставляли, только без толку это было. Старец глаза закрывал и замирал. Очередь требовала, чтоб больного забрали — все ведь под благословение хотят. Старец в полдень уходит. Кто успеет к нему попасть, кто нет.
— Кто знает, старец буквы еще хорошо разбирает? — влез в разговор Никита.
— При чем тут буквы? Какие буквы? — не понял знаток. — Все старцы святые книги читают.
— Все да не все, кто слаб глазами — не читает, — неуважительно возразил Никита и обвел глазами общество. — Может, кто другой скажет наверняка?
На него посмотрели как на придурка.
— Ну чего привязался? — возмутилась баба в теплом платке. — У людей горе, а он…
Никита перешел к соседнему костру. Там сидел среди спящих пожилой мужик и жевал хлеб.
— Отломи краюху, с утра ничего не ел, — попросил Никита.
Не сказав ни слова, мужик отдал ему свой ломоть. Парень проглотил хлеб, лег, где сидел, и провалился в сон.
Утром старец вышел из скита и сел на камень у дерева. Прямой и сухой, он смотрел в глаза каждому, кто в живой очереди проходил мимо него, и еле заметно кивал. Это было его благословение. Когда подошла очередь Никиты, он остановился перед старцем и поднял руку, в которой держал листок.
— Письмо от моей бабки, — сказал Никита. — Ты ее знаешь. — Он был уверен, что в глазах старца мелькнуло одобрение. Обрадованный, Никита сказал еще громче: — Завтра я приду за ответом.
Старец опустил глаза. И это Никита истолковал как ответ. Мужик, следовавший за ним, толкнул его в спину. Парень положил письмецо на землю у ног старца, сыпнул на него землицы, чтоб его ветром не сдуло, и отошел.
Он думал: «Завтра, на том же месте, будет от старца ответное послание». Он и правда на следующий день увидел там листок, который был похож на его собственный. «Не может быть, чтоб мой!» — не поверил он глазам, прилипшим к белевшей на расстоянии бумажке. Она была сложена так же, как та, которую он вчера оставил, и тоже присыпана землей. «Старец написал ответ на моем листке!» — решил он. Когда подошла его очередь, Никита первым делом поймал взгляд старца. И опять парню показалось, что глаза праведника при виде его подобрели. Со спокойным сердцем Никита поднял с земли листок — его собственный, сомнений больше не было — и отошел. Удалившись немного от очереди, он развернул его. Ни одной строчки не добавилось к тем, что он написал со слов своей бабки Василисы. Никита опешил: «Как же так?!»
К вечеру сгустились облака, и ночь наступила темная. Тем не менее Никита сразу нашел скит старца. Он остановился у двери, прислушался — вокруг домика и внутри него была тишина. Парень тихонько потянул на себя дверь, и она сразу поддалась. Еще одна дверь, из сеней в горенку, была открыта, и он увидел через нее старца, сидевшего на лавке. У его ног, на полу, горела свеча. Старец смотрел на своего гостя. Никита прошел в горенку.
— Я знаю тебя, — сказал он старцу, — ты брат Леонид, мне о тебе бабка Василиса рассказывала. Она раз в молодости с дедом и его людьми от солдат в монастыре пряталась, и ты там был. Ты ведь ее помнишь, верно? Тот монастырь моя бабка подожгла, чтоб от солдат убежать. На деда тогда хворь какая-то напала, и он бежать не хотел — так бабка его огнем спасаться заставила. Ты знал, как они из монастыря выбрались и где потом спрятались, но солдат на них не навел, пожалел их. Верно говорю? Бабка с дедом потом на Кавказе скрылись, там и остались. Я к тебе оттуда пришел. Дед уже умер, бабка еще жива. Грех у нее один есть, тяжкий грех, ты знаешь какой. Отпустить она тебя просит ей этот грех. Я ее покаяние на листке записал и тебе принес. А ты на него даже не взглянул. — Никита достал из кармана листок и протянул старцу. — Вот он. Прочти его сейчас. — Старец не шевельнулся. — А хочешь, я тебе его сам прочту?
