— Вам тоже это свойственно, мистер Лукас? — спросила Конни.
— В определенной степени, но я не настолько знаменит, чтобы полностью полагаться на наитие. Я не могу доверяться ему, как доверяется Сайз. Он вправе это делать, потому что промах случается у него лишь в одном случае из ста.
— В скольких случаях ваша интуиция или наитие дает осечку?
— Я как-то не задумывался над этим. Вроде бы я оказываюсь прав на девяносто семь или девяносто восемь процентов. Это греет душу, но не выдвигает в ряд знаменитостей.
— А вы хотели бы стать знаменитым?
— Более нет. Для этого требуется честолюбие, а честолюбие означает повседневный, тяжелый труд. А вот пахать, как пчелке, мне совсем не хочется.
Если б она продолжала меня слушать, чуть склонив голову, приоткрыв рот, словно пробуя каждое мое слово на вкус и находя их восхитительными, я бы мог говорить еще пару часов, делясь с ней воспоминаниями детства и даже секретами, о которых не рассказывал никому.
Но она потянулась к столику, достала из пачки сигарету.
— Мне жаль, что сенатор задерживается, но он говорит с матерью по телефону. Она совсем старая и смерть Каролин ужасно ее расстроила.
— Сколько же ей лет?
— Семьдесят пять. Она живет в Индианаполисе.
— Там, где он родился?
— Сенатор? Да.
— А вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?
Она улыбнулась.
— В Голливуде. Двадцать первого мая одна тысяча девятьсот сорок шестого года.
— С днем рождения.
На ее лице отразилось удивление.
— Ой, я совсем забыла. Благодарю вас.
— Вы учились в Лос-Анджелесе?
— Вас интересую я или сенатор, мистер Лукас?
Я пожал плечами.
— Вы тоже героиня этой драмы. Может, играете в ней важную роль.
— Хорошо, — она сдвинула колени, сложила на них руки, отбросила голову и заговорила, словно ребенок, декламирующий заученный текст. — Я родилась в Лос-Анджелесе в семье среднего достатка и папа умер, когда мне исполнилось десять лет, так что маме пришлось пойти работать секретарем, а я пошла учиться в Голливуд-Хай, где очень старалась и была вознаграждена за свои усилия стипендией в Миллз. Там я не так корпела над учебниками и уделяла больше времени развлечениям. После окончания колледжа сменила несколько работ, в конце концов оказалась в Вашингтоне и теперь живу в пентхаузе «Уотергейта».
— Другими словами, поднялись на вершину этого мира?
Конни чуть наклонилась вперед.
— Мне здесь нравится, — таким жестким тоном она еще не говорила. — Это история моей жизни, мистер Лукас. Она не изобиловала событиями, но все-таки, я ушла достаточно далеко от Гоуэр-стрит.
— В Голливуде?
— Совершенно верно. В Голливуде.
— А чем занимался ваш отец?
— Он был инженером. Работал в конструкторском бюро. Кажется, они разрабатывали конструкции мостов, которые потом строили по всему миру.
— И он умер, когда вам было десять лет?
— От сердечного приступа. Моя мать до замужества работала секретарем, и после его смерти пошла в ту же фирму. Она многое знала о мостах, потому что, по ее словам, мой отец только о них и говорил.
— Как называлась фирма?
— «Коллинсон и Кирни». На бульваре Беверли. Телефон «Крествью 4–8905». Сейчас он, наверное, изменился. Я звонила по нему каждый день в три сорок пять пополудни, чтобы сказать маме, что я пришла из школы домой и у меня все в порядке.
— Почему вы сказали Глории Пиплз, что посадите ее в тюрьму и напустите на нее лесбиянок?
Конни Майзель рассмеялась. Смех у нее был золотистый, в тон ее волосам.
— Вы говорите о той маленькой серой мышке?
— Я говорю о Глории Пиплз, бывшей до вас секретарем сенатора. Вы так называете ее, маленькой серой мышкой?
— Вы уже побеседовали с ней, не так ли?
— Да, побеседовал.
— Она была трезва?
— Относительно.
— Вам повезло. Она звонит днем и ночью, чтобы поговорить с сенатором. Мы меняем номера, но она как-то их узнает.
— В Вашингтоне это не проблема.
— Я пригрозила нашей миссис Пиплз лишь для того, чтобы она не устроила шумный скандал. Как видите, угроза подействовала.
— Она их боится?
— Получается, что да. В тринадцать лет ее чуть не изнасиловала подруга матери.
— Она рассказывала вам об этом?
Конни Майзель вновь рассмеялась.
— Разумеется, нет. Она рассказала сенатору. Думаю, в постели. А уж он мне.
— Так вы знали об их романе?
— Естественно, — Конни затушила окурок. — От меня у него секретов нет, — она посмотрела на меня. — Ни одного.
— Как вы ладили с его дочерью… с Каролин?
— Подругами мы не стали, но особых трений тоже не возникало. После того, как она осознала, какие чувства связывают нас с сенатором, она даже попыталась заставить себя сблизиться со мной, но, похоже, не смогла пересилить себя. Но она пыталась. Для своего возраста она была очень мудрой.
— И какие же чувства связывают вас с сенатором?
— Послушайте, мистер Лукас, не слишком ли это личный вопрос?
— Возможно, но это, тем не менее, вопрос?
Взгляд ее нацелился в какую-то точку над моим плечом. Она чуть улыбнулась.
— Хорошо. Я вам отвечу. Мы влюблены. Мы по уши влюблены друг в друга.
— Именно так, — вмешался в наш разговор мужской голос. — Влюблены по уши.
Я обернулся. За три дня, прошедшие после похорон, сенатор Эймс постарел на добрых десять лет.
Походка у него стала не такой легкой, ему с трудом удавалось не горбиться. Возможно, причиной тому мое воображение, но мне показалось, что на лице у него прибавилось морщин. А вот мешки под глазами нарисовало не мое воображение. Сами же глаза глубоко запали и горели мрачным огнем.
— Дорогой, это мистер Лукас, — представила меня Конни Майзель.
— Вы работаете у Френка Сайза, не так ли?
— Да.
Он протянул руку, которую я незамедлительно пожал. Не думаю, чтобы он этого хотел. Руку он протянул по привычке. Рукопожатие политика, которое ничего не значило.
— Садись рядом со мной, — Конни похлопала по дивану.
Эймс кивнул и осторожно опустился на диван. Так садятся глубокие старики, опасающиеся, как бы чего не сломалось.
— Мы только что говорили о бедной Глории.
В глазах Эймса появилась искорка. То ли интереса, то ли печали. И быстро пропала.
— У нее все нормально? На похоронах она… э…
— Она опять пьет, — вставила Конни Майзель. — Так говорит мистер Лукас. Он говорил с ней вчера.
Эймс повернулся к Конни.
— Может, мы должны как-то ей помочь? Я не знаю, что мы можем сделать, но…
— Я позабочусь об этом, — она похлопала сенатора по руке.
Он кивнул.
— Хорошо. Постарайся что-нибудь для нее сделать.
— Мистер Лукас хочет задать тебе несколько вопросов. Задавать вопросы он умеет.
— Вы умеете задавать вопросы? — мистер Лукас.
— Это моя работа.
— По-моему, я уже ответил на все мыслимые вопросы. Мне кажется, неотвеченных просто не осталось.
— Сенатор, ваша дочь позвонила мне перед тем, как умерла. Сказала, что у нее есть информация, которая… обелит вас. Вы представляете себе, что это за информация?
— Обелит меня? То есть оправдает? Я в этом не нуждаюсь. Меня ни в чем не обвиняли, не так ли? — он посмотрел на Конни. — Не так ли? — повторил он.
— Разумеется, не обвиняли, дорогой.
— Вы сложили с себя сенаторские полномочия. Ушли в отставку до начала работы следственной комиссии. Ходили слухи, что вы взяли взятку в пятьдесят тысяч долларов. Вы говорите, что не брали. Если это так, Френк Сайз обязательно напишет об этом.
— Оригинально, — сенатор сгорбился еще больше. — Раньше он написал, что я вроде бы взял взятку. Ничего не доказав. И в дальнейшем ему этого не доказать. Да теперь это и неважно. Непонятным вы занимаетесь делом. Нынче, оказывается, читателям будет интересно узнать, что я не брал взятки. Вы не находите, что у вас несколько странная профессия, мистер Лукас?
— Полностью с вами согласен. Вы брали взятку?
— Нет.
— А что вы можете сказать о двух тысячах долларов, которые попали на ваш счет?
— Я занял деньги у полковника Баггера. Поступил весьма опрометчиво.
— Почему вы заняли у него деньги?
— Случайно оставил бумажник и авиабилет дома, в Мэриленде. В тот вечер я должен был выступить в Лос-Анджелесе. По субботам, как вам известно, банки не работают. Вот я и занял две тысячи долларов, чтобы оплатить билет и мелкие расходы.
— Но вы отказались от поездки?
— Да. В самый последний момент. Я намеревался выступить на ежегодном собрании одного профсоюза, но у них началась внутренняя склока, так что кто-то из руководства позвонил мне и посоветовал не приезжать. Он опасался, что в таком настроении делегаты не станут меня слушать.
— А вот ваша бывшая секретарь рассказывает о том дне иначе. Она говорит, что вы не забыли билет дома. Она говорит, что лично отдала вам его в руки. Она также говорит, что обналичила в винном магазине чек на сто долларов. Она говорит, что кредитные карточки были при вас, так что вы не нуждались в двух тысячах долларов.
