Ход лошадей стал мягче, и я посмотрел в окно: густой лес подступал к дороге так близко, что сучья царапали карету. Я не узнавал этого леса, и этот факт не мог не насторожить. Альжбета уверила меня, что осенью этот лес выглядит иначе.
Конечная цель обеих дам была усадьба фон Швейгеля, в пригороде К*. Я знал этот дом, и был несколько наслышан о хозяине, как о человеке строгих правил, хотя и не без странностей. Выходило, что я еду в нужном направлении, и я на некоторое время успокоился.
По моим расчетам, совсем скоро мы должны были проезжать то самое место, где осенью мы с Николя оставили Афрания. Я твердо решил навестить отца Михаила. Как ни приятно было мне в обществе прекрасной польки, я то и дело поглядывал в окно, боясь проехать заветный поворот.
Мельком взглянув на часы, я сильно расстроился, они остановились примерно пару часов назад, примерно тогда, когда я сел в карету графини Херциговой. Пока я смотрел в окно и недоумевал по поводу часов, Альжбета закрыла глаза. Будить её я не посмел.
Пожилая дама старательно делала вид, что увлечена ползущей за окном однообразной стеной леса.
– Простите великодушно! – прошептал я, боясь разбудить Альжбету. – Вы не знаете, который теперь час?
Тетушка так посмотрела на меня, что мне стало жутко. Пожалев, что вообще обратился к ней, я отвернулся к окну, оставив всякую попытку разговорить её.
– Без четверти два! – вдруг каркнула графиня. Я повернулся на её трескучий голос и увидел, что она держит в руке серебряные часы на цепочке. Было невозможно отвести взгляд от матового диска, плавно раскачивающегося в стороны, подобно маятнику… глаза мои сами собой стали закрываться, и последним, о чем я подумал, было то, что должно быть мы давно уж проехали избу отца Михаила, и что мне знаком этот узор на крышке.
Очнулся я от холода. Руки были не свободны, суставы ныли. Я сидел в деревянной клетке вроде той, из которой легкомысленно выпустил оборотня прошлой осенью. Вокруг горели факелы, разгоняя подступавшую со всех сторон темноту.
«Очнулся!» «Граф очнулся!» «Можно приступать!» «Начинаем!» – долетали до меня обрывки фраз, но как – бы издалека. Никого не было видно вокруг, однако было заметно, что обступившая клетку мгла шевелится. Потом я понял, что это были люди в длинных плащах, с лицами, скрытыми куколями-капюшонами.
– Граф, мы зададим Вам несколько вопросов. Ответствуйте правдиво, мы не станем Вас задерживать! – Услышал я повелительный голос.
«..как отпустим?!» «…при нем не было знака» «…так и отпустим» «…он невиновен?» «Нам не нужны напрасные жертвы – мы охотники, а не убийцы» – доносились до меня обрывки фраз, и это вселяло надежду. Я даже попробовал улыбнуться: получилось весьма неважно. Я чувствовал себя в центре всеобщего внимания, но. Как ни старался, не мог разглядеть чьего именно.
– Я честный человек, и мне нечего скрывать. – Повернулся я в сторону, откуда слышал Голос.
– Тем лучше для Вас. Ведь от этого зависит не только Ваша жизнь, но и честь.
Я почтительно склонил голову, выражая согласие, и мгновенно ощутил острую боль в затылке.
– Но зачем Вы связали мне руки?! – крикнул я Голосу. – Развяжите, не убегу. Слово дворянина!
В тюрьму ко мне зашла задрапированная в плащ фигура, и быстро перерезала веревки, связывающие меня. Я бы мог легко отнять оружие, и, приставив его к горлу этого «масона», стать хозяином положения, но меня держало слово: ничего не оставалось делать, как скрипя зубами, потирать затекшие члены и благодарить собрание за проявленную гуманность. Из клетки меня, однако, не выпустили.
– Знакомы ли Вам следующие персоны: Эльза Винер, Николай Винер, Фрол Карпенко? – вопросил Голос.
– Да! – Крикнул я. – И последнему я бы и сам рад задать несколько вопросов.
– Где сейчас находится табакерка, которую Вы нашли на столе Вашего отца в день его смерти?
– Полагаю, её у меня украли!
– Знаете ли Вы её назначение? – не унимался голос.
– Конечно, знаю. В ней хранят табак! Но для меня она была памятью об отце.
– Не ломайте комедию! – Вдруг разозлился голос – отвечайте по существу!
– Я и отвечаю. Когда я её нашел, в ней был и был табак! Не скрою, мне показалось странным, что я никогда ране не видел эту вещь, сначала даже подумал, что её забыл кто-то из гостей. Но за ней никто не явился. Матушка подтвердила, что видела её однажды, и что она несомненно принадлежит нашему… моему батюшке.
Послышался гул голосов.
– Что скажете графиня? – пророкотал Голос.
Не видя её, я сразу узнал её хриплое карканье: «Он не лжет. То же самое он и мне сказал. Unschuldig!»
Я выдохнул, понимая, от какой мелочи сейчас может зависеть моя судьба: последнее, что я помню, это то, что спросил который час у графини. Наверное, старая ведьма ввела меня в транс, чтобы выведать, что мне известно об их тайной организации. Что, если меня убьют до того, как я узнаю правду?! Эта мысль страшила меня более всего.
– Кто ещё хочет высказаться? – снова прогремел Голос.
– Позвольте мне! Я знаю этого человека. Вопрос его осведомленности лишь дело времени! Поверьте, его нельзя оставлять в живых – его ничто не остановит. Он должен стать одним из нас, или умереть!
Голос показался мне знакомым, но я мог ошибаться. Вокруг меня разливался шепот, и кое-где даже тихий, как мне казалось, злорадный смех.
Меж тем, Голос призвал расшумевшееся собрание к порядку.
– Тридцать три, господа, не стоит забывать. К тому же, у него нет предмета. Какие будут мнения?
Шепот превратился в настоящий гвалт. Я не понимал, что происходит. Тут сквозь прутья клетки просунулась изящная ручка, протянувшая мне тонкий пузырек, и тотчас убралась обратно. Из-под капюшона на меня смотрели серые, пытливые глаза Альжбеты, она встряхнула в руке воображаемую склянку и сделала жест, словно выпила залпом. Вдруг я вспомнил, где видел её однажды: в собственной комнате, у камина, когда Фрол подмешал мне в чай сонной травы, улыбка её была точь-в-точь!
«Что это?» – одними губами спросил я, но она растаяла, словно призрак. Повинуясь неведомому для меня порыву, я опрокинул внутрь содержимое пузырька, и стал ждать.
Мою судьбу было решено определить так, как когда-то была определена судьба Сократа: были принесены две напольные вазы (я не видел их, но слышал, как стукаются о дно камешки). Одна ваза означала «жизнь», другая, соответственно, «смерть», а количество камешков в том или ином сосуде определяло мое право на жизнь.
Я думал о том, что если в «смертельном» сосуде окажется больше камней, то я напомню своим судьям о последнем желании, которое эти любители театральных эффектов должны будут удовлетворить. А желание у меня одно: узнать всю правду. Воистину она может быть смертельной, вспомнил я слова Эльзы Винер.
Внезапно гвалт сменился возней, и я понял, что вокруг творится что-то не то. Я припал к стенке клетки и увидел, что людей стало гораздо больше, причем некоторые уже лежали на земле. «Измена!» – услышал я крик, – «спаса…» – далее раздался характерный хрип: кричавший захлебнулся кровью. Это была не битва, как мне показалось сначала, а массовое избиение. Я видел, как одна из глиняных ваз обрушилась на голову одного из нападавших, и подумал, что суд, наверное, не состоится, потому что судить уже будет некому и некого. Кругом стоял лязг, стон и, как мне показалось, рычание. Видно было скверно, и, вспомнив об очках барона, я был чрезвычайно рад, обнаружив в углу клетки свой саквояж, содержимое которого, мои тюремщики скорее всего, сочли неинтересным.
Я прижал саквояж к себе, и в этот же момент, мои глаза встретились с глазами одного из мародеров. Бросив свою бездыханную жертву, которую он грубейшим образом обыскивал, он направился прямиком ко мне. Я никогда не видел таких лиц. Мне показалось, что это и не человек вовсе: глаза горели, на темном лице, а рот, скорее напоминал волчью пасть. Я услышал злобное рычание, которое почему-то становилось все тише и тише,…потом я увидел, как мародер оседает бесформенной грудой, едва коснувшись замка моей тюрьмы.
Потом я окончательно оглох, и почти сразу стало угасать зрение: как в тумане я увидел, что в клетку вбежали люди, и бросились ко мне. Скоро и их фигуры слились в одно пятно, залившее собою все пространство. Сознание плавно покидало меня, и в голове мягко качалась последняя мысль: она отравила меня. Вот так, не испытывая ни боли, ни сожаления, я провалился в небытие.
