Личико Пенни стало серьезным, даже торжественным. Она взяла отца за руку и подвинулась, чтобы Ллойд мог положить голову ей на колени. Когда отец и дочь устроились поудобнее, Ллойд взглянул вверх, на сплетенный ее руками шотландский ковер, висевший на стене.
– Рыцарю пришлось решать дилемму. У него было два юбилея в один день: один личный, другой профессиональный. Он решил, что профессиональный важнее, начал его праздновать, и по ходу дела ему пришлось стрелять. Он ранил человека. Примерно через час, когда раненого арестовали и увезли, рыцарь начал дрожать. С ним такое всегда бывало, когда приходилось стрелять. Это называется «запоздалая реакция». На него навалились всякие вопросы. А что, если бы он застрелил эту задницу насмерть? А вдруг в следующий раз он получит ложную инфу и убьет не того человека? Что, если он взбесится и перестанет соображать, кто прав, кто виноват? Знаешь, сколько в мире дерьма? Ты ведь знаешь, Пингвинчик?
– Да, – прошептала Пенни.
– Приходится отращивать когти, чтобы с этим бороться, понимаешь?
– Очень острые когти, папочка.
– А знаешь, какая странная штука происходит с рыцарем? Чем больше его сомнения, чем сложнее вопросы, тем крепче решимость. Это так странно, просто не поймешь. Вот, возьмем тебя. Что бы ты делала, если бы в этом море дерьма вокруг тебя вдруг поднялась буря?
Пенни начала перебирать волосы отца.
– Отточила бы когти, – сказала она и вонзила ноготки ему в голову.
Ллойд скорчил рожу, притворяясь, что ему больно.
– Иногда рыцарю хотелось бы не быть таким гребаным протестантом. Будь он католиком, мог бы получить официальное отпущение грехов.
– Я всегда буду отпускать тебе грехи, папа, – пообещала Пенни. – Как в песенке поется, «Со мной – легко».
Ллойд поднялся на ноги и взглянул на свою младшую дочь:
– Я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю. Погоди, не уходи, еще один вопрос. Как ты думаешь, я смогу стать лучшим хреном в отделе убийств и ограблений?
Ллойд засмеялся:
– Нет, но зато сможешь стать лучшей редькой в отделе убийств и ограблений.
Глядя, как Пенни взвизгивает ют восторга, Дженис ощутила неистовую боль в сердце. Она вернулась в спальню, которую делила с мужем, и сбросила халат. Свою битву она собиралась вести обнаженной. Через несколько секунд Ллойд вошел в дверь, почуял запах ароматической свечки и прошептал:
– Джен? Ты меня хочешь в такой поздний час, милая? Уже за полночь.
Он потянулся к выключателю. Но Дженис швырнула в стену переполненную пепельницу и прошипела:
– Ты больной, шизанутый сукин сын! Ты что, не видишь, что делаешь с маленькой девочкой? Вываливаешь на нее все эти мерзости! И это, по-твоему, называется «быть отцом»?
Ошеломленный Ллойд замер, но все-таки нажал на выключатель, и свет залил дрожащую от ярости обнаженную Дженис.
– Ты так понимаешь отцовство, Ллойд, черт бы тебя побрал?!
Ллойд двинулся к жене, вытянув руки молитвенным жестом в надежде, что физический контакт усмирит этот всплеск.
– Нет! – взвизгнула Дженис, отступая. – Только не в этот раз! Я требую, чтобы ты обещал, чтобы ты поклялся больше не рассказывать нашим детям эти мерзкие истории!
Вытянув свою длинную руку, Ллойд схватил Дженис за запястье. Она вырвалась и опрокинула разделявший их ночной столик, не давая ему подойти.
– Не надо, Ллойд. Не надо мне твоих нежностей и не надо меня успокаивать. Не прикасайся ко мне, пока не дашь слова.
Он провел рукой по волосам. Его тоже била дрожь. Хотелось стукнуть кулаком по стене, но он удержался. Вместо этого наклонился и поднял столик.
– Пенни – умная девочка, Джен, может, даже гениальная, – сказал он. – Что мне делать? Рассказывать ей про трех поросят…
Дженис швырнула в дверцы стенного шкафа свою любимую лампу с фарфоровым абажуром и пронзительно завизжала:
– Она всего лишь маленькая девочка! Ей двенадцать лет! Неужели ты не можешь это понять?
Ллойд добрался-таки до кровати, схватил жену за талию и прижался головой к ее животу, шепча:
– Она должна это знать, ей необходимо знать, иначе она умрет. Она должна знать.
Дженис подняла руки, сцепила их и начала опускать, как палицу, на спину Ллойда, но замерла, охваченная тысячей воспоминаний о беспорядочных проявлениях его страсти. На язык просились слова, которые страшно было произнести.
Она опустила руки и мягко оттолкнула голову мужа.
– Пойду успокою девочек! Придется объяснить им, что мы поругались. И сегодня, я думаю, мне лучше поспать одной.
Ллойд поднялся на ноги.
– Прости, что задержался так поздно.
Дженис тупо кивнула. Его слова лишь укрепили ее решимость. Она надела халат и пошла поговорить с дочерьми.
Ллойд понимал, что заснуть уже не удастся. Он тоже заглянул к девочкам, пожелал всем спокойной ночи и спустился вниз в поисках какого-нибудь занятия. Делать внизу было нечего, оставалось только думать о Дженис. О том, что он теряет ее и не может вернуть, не отказавшись от чего-то дорогого для себя самого и жизненно важного для его дочерей. Ему некуда было идти. Разве что вернуться в прошлое.
Ллойд надел кобуру и поехал туда, где прошло его детство.
* * *
Родные места ждали его в предрассветной тишине, знакомые, как вздох старой возлюбленной. Ллойд проехал по Сансет, захваченный ощущением собственной правоты. Не напрасно он старался просветить невинных девочек своими притчами. «Пусть они узнают постепенно, не так, как узнал я. Пусть узнают зверя по рассказам, а не на собственном примере. Пусть это будет еще одно исключение из моих правил ирландского протестанта».
Обретя эту новую уверенность, Ллойд вдавил в пол педаль газа. Краем глаза он замечал, как объятый ночью бульвар Сансет взрывается вспышками неона. Его затягивало в стремительный водоворот. Он взглянул на спидометр: сто тридцать пять миль в час. Но и этого было мало. Он изо всех сил вцепился в руль. Неоновые вспышки слились в сплошную огненную линию. Потом Ллойд закрыл глаза и сбросил скорость. Тут машина добралась до естественного подъема и, подчиняясь законам природы, плавно остановилась.
Ллойд открыл глаза. Они были полны слез. Ему стало неловко. Он сидел в машине, оглядываясь по сторонам и не понимая, где находится. Наконец включилась память, нахлынули тысячи воспоминаний, и он понял, что случай привел его на угол Сансет и Сильверлейк, в самое сердце района, где прошло его детство. Подгоняемый услужливой судьбой, он пошел на прогулку.
Опоясанные террасами холмы втянули Ллойда в сплав прошлого, настоящего и будущего.
Он взбежал по ступенькам Вандом, с удовольствием заметив, что земля по обе стороны от бетонных опор такая же мягкая, как и раньше. Холмы Сильверлейк были созданы Богом, чтобы питать и учить. Они благотворно влияли на бедных мексиканцев, начинавших здесь процветать, и на стариков, которые жаловались на крутизну этих холмов, но ни за что не соглашались отсюда уехать. Пусть придет землетрясение, предсказанное этими чокнутыми высоколобыми сейсмологами… Холмы Сильверлейк, оплот стабильности, исключение из правил, будут гордо стоять, когда сам Лос-Анджелес расколется, как яйцо.
На вершине холма Ллойд мысленно заглянул в один из немногих домов, где еще горели огни. Он ощущал одиночество, казалось, будто горящие огни взывают к его любви. Он вдохнул их любовь и выдохнул вместе с ней всю свою, до последней унции, затем повернул на запад и попытался заглянуть за холмы, туда, где стоял старый дом, где его сумасшедший брат ухаживал за родителями. Ллойд вздрогнул: диссонанс разрушил его мечтательное настроение. Единственный человек, которого он ненавидел, ухаживает за его обожаемыми родителями. Они произвели его на свет, а ему пришлось доверить их этому недоумку. Это был сознательный компромисс. Неизбежный, но…
Ллойд вспомнил, как это произошло. Стояла весна 1971 года. Он работал патрульным в Голливуде и дважды в неделю ездил в Сильверлейк навешать родителей, пока Том был на работе. Его отец в конце жизни впал в тихое помешательство. Целыми днями он возился в сарае у себя на заднем дворе, разбирал на части добрую дюжину телевизоров и радиоприемников, занимавших едва ли не каждый квадратный дюйм пола. А мать, молчавшая к тому времени уже восемь лет, о чем-то грезила с открытыми глазами в своем безмолвии, и ее приходилось трижды в день водить в кухню, чтобы она не забывала поесть.
Том жил с ними, он прожил с ними всю жизнь – ждал, когда же они умрут и оставят ему дом, уже записанный на его имя. Он готовил еду для родителей, обналичивал их чеки по социальной страховке и читал кошмарные книжки с картинками о нацистской Германии. Все полки в его спальне были уставлены этой макулатурой. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Морган Хопкинс напрямую высказал Ллойду свою волю: они с женой хотят дожить до конца своих дней в старом доме на Гриффит-парк-бульвар. Ллойд много раз заверял отца: «Дом навсегда останется за тобой, папа. Пусть Том платит налоги, можешь об этом даже не беспокоиться. Он жалкое подобие человека, но зарабатывает деньги и хорошо приглядывает за тобой и мамой. Оставь дом ему – мне все равно. Просто будь счастлив и ни о чем не тревожься».
