С портрета, отливавшего сепией, ему улыбнулось лицо. Лицо Франж, его первой жены, креолки с неопределенными, словно незаконченными чертами лица, не сделавшей его ни счастливым, ни несчастным, просто оставившей его, из лени или равнодушия, неудовлетворенным. Позднее Франж ненадолго привязалась к Жоэль, их дочери, что, впрочем, не заставило ее ни лучше узнать, ни сильнее полюбить ребенка: ведь для этого требовались какие-то усилия, самопожертвование.
Суток не прошло со смерти Франж, а Вернер уже даже в мыслях не мог воскресить ее образ.
В самой глубине ящика стояла початая бутылка «Олд Краун», спрятанная там в предвидении тяжелых минут. Поколебавшись минуту, адвокат пальцем выбил пробку и поднес горлышко к губам.
Третьей вещью, извлеченной на поверхность, оказалась написанная лет тридцать назад новелла «Ветры и морские приливы», единственный его литературный опус:
Конец сентября. Время, когда Рамсгейт, еще накануне морской курорт, закрывает свои двери для отдыхающих и распахивает их перед океаном…
Адвокат не стал читать дальше — продолжение он знал наизусть, и оно ничего не стоило.
Зато красная тетрадь, засунутая между ежедневником и дневником, в которую он многие годы записывал все чем-то привлекшее его внимание, не утратила своей вечной юности. Стоило пролистать ее, чтобы обнаружить массу интересного:
Группы крови: I, II, III, IV.
Полиморфизм: означает свойство некоторых тел или субстанций представать в различных видах. Например, вода — лед, пар и т. д.
«Полтергейст»: явление, призрак (по-немецки).
По Бертильону: существует 77 форм носа и 190 типов ушей, в свою очередь отличающихся по бесчисленному количеству признаков (раковины, мочки, впадины, царапины и т. д.).
Из Финбера: бедуин, чтобы заставить верблюда опуститься на колени, испускает нечто вроде продолжительного всхрапывания: «И-кх, И-кх, И-кх!» Чтобы подозвать его, он кричит: «Аб, аб, аб!» Чтобы верблюд двинулся с места, погонщик восклицает: «Бисс!»
Умилившись, Вернер Лежанвье спросил себя, чем его заинтересовал способ общения погонщика с верблюдом, разве что один из них собирался вызвать другого в суд?
Одно было ясно — в то счастливое время его кругозор охватывал широкие горизонты.
«Женьшень»: монгольское растение, которому китайцы приписывают чудесные возбуждающие свойства. Его корень формой напоминает человеческое бедро, и утверждают, что он стонет, когда его вырывают из землм. (Женьшень-мандрагора?)
«Двенадцать — десять нашего будущего», — Ж. Эссиг, двенадцатиричная система.
«Ключ возьми золотой, и
по ступеням взойди,
Двери открой
шагам твоей вечной любви» (Стюарт Меррил).
Элен Ж… Гидромассаж, Мир 21–24, зв. до 9 или после 20 ч.
Весь во власти ностальгии, Вернер Лежанвье пытался безуспешно вспомнить, была ли Элен Ж. той белокурой русской, которая плакала в постели, или же маленькой шатенкой со шрамом, которая бросилась под поезд метро 14 июля.
Желая подкрепить слабеющую память, он снова поднес к губам бутылку виски.
Скрип открываемой двери, луч света, скользящий по ковру:
— Вы здесь, дорогой?.. (Диана) Мы вас ждем… Чем вы заняты?
— Ничем, я…
Первым делом спрятать «Олд Краун».
— Собираетесь с духом перед выходом?
Как хорошо она его знает!
И как плохо она его знает… иначе не приблизилась бы так неосторожно.
Ему достаточно было встать, чтобы обнять ее, провести жадными руками снизу вверх по двойному шелку платья и кожи.
«Двойной шелк» — случалось ему шептать по ночам.
— Мой дорогой мэтр! — запротестовала она приглушенно, — Пощадите свою покорную служанку!
Как всегда, она смеялась над ним! Он ослабил объятие, нашел ее губы, заранее зная, что они будут покорными и холодными.
— Вернер!
Интонация изменилась.
— Да?
— Перестаньте, на нас смотрят!
— Кто?
— Все, из соседней комнаты! Пустите же меня!.. Идемте…
Отпустить? Пойти за ней?.. Он лишь испытывал юношеское желание раздеть ее на месте, заглушая протесты поцелуями.
— Вернер, стоп!.. Вы меня пугаете!
«Вы меня пугаете»…
Это вмиг отрезвило его. Он вспомнил отражение в зеркале спальни, как он открыл свое новое — и старое — лицо.
— Извините меня… Не знаю, что на меня нашло…
— Я-то знаю, вы молодеете с каждым днем! — вздохнула Диана, расправляя свой наряд, как утка, спасшись от охотника, оправляет перышки. Приподнявшись на цыпочки, чтобы поцеловать его в уголок губ, она перешла на «ты», приберегаемое для исключительных случаев — Я отошлю их до полуночи, потерпи пока, дорогой! Я… Я тоже хочу этого, как и ты.
— Правда?
— Клянусь! А сейчас пойдемте. Сотрите помаду. Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье… Никогда не забывайте об этом.
С ней он был такой прекрасный малый…
Ввосьмером они рядком сидели за столом, за двойным заслоном хрусталя и серебра, и хором пели, подняв стаканы в знак приветствия: Жоэль, Билли Хамбург, Дото, мэтр Кольбер-Леплан, Дю Валь, Жаффе, Сильвия Лепаж, М — ран…
Выпустив руку мужа, Диана быстро пробралась на их сторону и первой произнесла тост.
— За моего дорогого мэтра! — мило выделив притяжательное местоимение.
Жоэль подхватила вызывающе:
— За В. Л.
Уже четырех лет отроду она называла отца В. Л., лишь позднее узнав, насколько попала в точку: W. L. — wagons-lits…[1]
Билли Хамбург:
— За единственного защитника обездоленных, который регулярно обманывает «вдову» (гильотину)!
Несколько притянуто за уши, зато в этом весь Билли.
Доротея:
— За отважного защитника невинных! — не сводя глаз с Билли, взглядом спрашивая, хорошо ли выучила урок.
Мэтр Кольбер-Леплан, старшина сословия адвокатов, торжественно изрек:
— Позвольте мне, дорогой мэтр, подтвердить вам после очередного успеха — вы честь нашего сословия и его старшины… Я пью за самого усердного служителя Фемиды.
Впрочем, последнее для красного словца — он ничего не пил.
«Они кого угодно заставят пожалеть об участи никому не известного адвоката», — думал Лежанвье.
Дю Валь, главный редактор газеты «Эвенман», сказал:
— Вы превзошли самого себя! Вы побили все рекорды!
Дю Валь начинал свою карьеру спортивным репортером.
Жаффе, художник:
— За четырехчастный монолит, который я вижу в черном и кобальте.
«На этого грех обижаться», — решил адвокат. Жаффе сам был черным и свою палитру ограничил черным и кобальтом, его картины в желтой гамме стоили безумных денег.
Мэтр Сильвия Лепаж, держа бокал в вытянутой руке, словно он мог взорваться, пробормотала:
— За самого прекрасного патрона, за лучшего из мэтров! — она сдерживала — не очень удачно — слезы умиления.
Мэтр М — ран, красный, как петушиный гребень, провозгласил:
— Жалко, мэтр, что вы слишком поздно родились! Вы бы спасли голову Людовика XVI!
Дурак, разумеется.
Вернер Лежанвье осторожно просунул руку под пиджак, стараясь умерить сердцебиение.
«Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье… Никогда не забывайте об этом…»
Все — начиная с Дианы — явно ждали от него блестящего ответа, который Дю Валь мог бы опубликовать в «Эвенман», но ему лишь хотелось поскорее отделаться от них. Он неловко вывернулся:
— Спасибо всем вам. Не знаю, как выразить мою признательность, от этого она только горячее… Оставьте же за мной преимущество недосказанности.
Его всегда преданные соратники Сильвия Лепаж и М — ран рассыпались в изъявлениях восторга.
Как обычно, Билли Хамбург с Дото должны были пересидеть всех.
— Я вас свезу в огромный бар, который мы с малышкой только на днях обнаружили, — говорил Билли. — Это рядом с набережной Жавель, в брюхе у баржи. Только выпьем по глоточку, но таких глоточков вы не пробовали. Совершенно жавелизированный[2] глоточек. Заодно выскажетесь по поводу Эжени — моей новой тачки.
Лежанвье обернулся к Диане, ища ее взгляда, но она уже сосредоточилась на Жавель. Ее лицо, отражавшее детскую радость, показалось ему еще более прекрасным, чем обычно:
— Сожалею, — сухо отозвался он, — но меня ждет работа. Забирайте Диану, если она хочет, но с условием, что вернете ее мне до зари целой и невредимой.
— Ну, мы умеем обращаться с фарфором, — ответил Билли.
На самом деле адвокату нечего было делать в кабинете, разве что слушать, как высокие каблуки Дианы стучат наверху, ждать, когда Диана уйдет, ждать, когда Диана вернется…
