Когда клетки опустели, работа была выполнена, изможденный доктор подошел к ней и заглянул в отверстия.
Черил, стоя на коленях, упираясь руками в стенки ящика, посмотрела на него умоляющим от всей души взором, ища в его глазах отзыв человечности.
— Сжальтесь! У меня есть родные. Мама и папа, как у вас. Я хочу снова их увидеть. Сжальтесь, сжальтесь! Я не хочу умирать! Пожалуйста, послушайте меня!
Худой доктор улыбнулся ей доброй улыбкой и заговорил что-то утешительное, но слова звучали на непонятном языке, вероятно, на русском.
— Я не понимаю, — сказала она. — Я не могу… я не знаю…
— Хочешь… поцелуи?
Этот дурацкий вопрос на ломаном английском мог бы рассмешить ее, если бы не напугал до оледенения. Она только таращилась в непонимании и страхе.
Тогда он сунул руку в карман больничного халата и вынул горсть серебристых предметов, которые бросил в отверстие для пищи. «Поцелуи Херши».
Она не отреагировала, умоляя этого с виду доброго старика, глядя просящими глазами:
— Мне нужно домой, прошу вас. Мне нужно домой!
Но он встал и пошел прочь, через пластиковую занавеску, в светлую комнату с медицинскими приборами, куда недавно унесли образец ее крови.
— Не бросайте меня! — крикнула она вслед, борясь с рыданиями. — Не уходите…
Но он уже ушел.
ОБЩЕЖИТИЕ СЕКСУАЛЬНЫХ ПРЕСТУПНИКОВ
РИЧМОНД, ВИРДЖИНИЯ
11 ЯНВАРЯ
Дана Скалли в бежевом кашемировом пальто поверх обычной одежды в нерешительности стояла у двери квартиры. Она сама себе не верила, что проехала через весь ночной город именно сюда. Неужто она так вымоталась, так истощилась эмоционально, что, подобно лунатику, бессознательно передвигается в кошмаре наяву?
И все-таки она постучала.
Открыли не сразу, но когда открыли, на пороге стоял отец Джо в купальном халате и шлепанцах, а седые волосы у него стояли дыбом, будто он случайно сунул ногу в розетку — и вот что вышло. Отвисшая от изумления челюсть вполне отвечала этому виду.
— Вот теперь у меня точно видение, — сказал он. — Уж если что и назвать видением, так вот оно…
Она переступила с ноги на ногу, с неловкостью, с беспокойством, и очень осторожно спросила:
— Можно мне с вами поговорить?
Бывший священник промолчал. Он только стоял и таращился на нее с отвисшей челюстью, будто она его мокрым полотенцем по морде хлестнула.
Потом это выражение сменилось уже каким-то человеческим, даже приветливым, и он сказал:
— Доктор Скалли, это лучшее, о чем я мог мечтать.
Он открыл дверь пошире, подвинулся в сторону и сделал приглашающий жест:
— Не окажете ли мне честь войти?
Неуклюже, боком протиснувшись мимо, Скалли вошла и чуть не вздрогнула, когда дверь за ней со стуком закрылась.
И снова она оказалась в этой темной, серой и грязной гостиной. По телевизору шло шоу под взрывы закадрового смеха Дэвида Леттермана, на диване лежали одеяло и подушка (это здесь, что ли, спал отец Джо?), рядом на столике полная пепельница окурков. Дым и табачный запах висели занавесом. Холоден и затхл был мир бывшего священника.
Сколько раз обсуждали они с Малдером пресловутую обыденность зла? И вот сейчас, в запущенной квартире, у нее такое чувство, будто она вошла в самые ворота ада.
— Будьте как дома, — сказал отец Джо, показывая на диван.
Она покачала головой:
— Я ненадолго.
Он следовал за ней как тень по пути к дивану, но, обойдя ее, не сел — стоял и глядел на нее, не мигая.
— Вы приехали одна? — спросил он.
Нет, дом окружен, и если ты только дернешься, видит Бог, на тебя тут же со всех сторон налетит спецназ, как на Бонни и Клайда…
— Да, — призналась она.
Чего он так уставился? Нервы ее испытывает? Проверяет, не испугается ли? Смутить хочет?
Как бы там ни было, он наконец сел на диван и сказал:
— Сядьте. Пожалуйста. Я прошу.
Она огляделась, куда бы сесть, но стульев здесь не было, и она все-таки села с ним на диван, постаравшись оставить побольше места между ним и собой. Надо было уважить его просьбу — в конце концов он ее не приглашал, она приехала сама.
— Итак, — сказал он, сложив руки на коленях, — вы приехали у меня что-то спросить.
Она кивнула, и он доброжелательно улыбнулся, очевидно, ощутив ее неохоту говорить.
— Мы одни, — сказал он, — моего соседа нет дома. Можете говорить совершенно свободно.
Класс. Именно на это я и надеялась — оказаться наедине с этим жутким типом… будто у меня и без того мурашки по коже не бегут.
Она вздохнула:
— Вы мне кое-что сказали…
— Да, — кивнул он.
— Вчера, там, в снегу.
— Да. Я сказал: «Не опускайте рук».
Пришел черед Скалли кивнуть. Как-то ей стало непонятно почему легче, что отец Джо предвосхитил ее цель.
— Мне нужно знать, — сказала она, — что вы имели в виду.
Он пожал плечами:
— Не имею ни малейшего понятия.
Она уставилась на него.
Он поднял брови, улыбнулся с некоторым разочарованием:
— Вы надеялись на другой ответ?
Она отвернулась. Мысли ее разбегались, она помолчала, чтобы их собрать, потом спросила:
— Вы что-нибудь обо мне знаете?
Его улыбка могла бы быть торжествующей, не знай она, кто он такой.
— Помимо того, что я вам отвратителен, дорогая?
— Вы ничего обо мне не читали? В газетах, в журналах? Не искали в Интернете?
— Нет, у меня даже нет компьютера.
Она попыталась снова:
— Вы знаете, чем я занимаюсь? Чем занималась раньше и чем сейчас?
— Нет. Но я вижу, что вы человек верующий.
Тут не надо было экстрасенсом быть: золотой крест на шее давал возможность любому балаганному фокуснику изобразить процесс чтения мыслей, — как она и говорила Малдеру.
Но отец Джо добавил:
— Но верите вы не в то, во что верит ваш муж…
— Он не мой муж.
Почему она это сказала так резко? Понятно было, что бывший священник к этому прицепится, и сейчас его взгляд переместился с ее лица на этот золотой крест.
— Вы не хотите рассказать мне о себе, моя дорогая?
— Нет.
— Вы… вы хотели бы исповедаться?
Она уставилась на него со смешанным чувством ужаса и омерзения.
— Я не думаю, что вы каким-либо образом имеете право…
— Судить? Вероятно, нет. Но ведь вы меня осудили?
Она засмеялась резко, коротко, невесело:
— А вы не заслужили осуждения?
— Как растлитель? Как педераст? Как мерзость в земном царстве Господа?
— Как все это, да.
Улыбка его была доброй, от чего ей еще жутче стало.
— И все же, доктор Скалли, разве я не создание Божие, как и вы?
Она встала.
— Не думаю, что Бог когда-нибудь признает вас — после того, что вы сотворили с этими мальчиками.
На полпути к двери ее остановил его голос, в котором прозвучало что-то от проповедника с кафедры:
— Знаете ли вы, почему мы здесь живем? Мы, называющие своим домом этот мерзкий ящик с монстрами?
Она обернулась. Он продолжал:
— Потому что мы ненавидим друг друга так же, как ненавидим сами себя. За наши мерзкие пристрастия.
Ее приподнятая губа скорее напомнила собачий оскал, чем улыбку человека:
— От этого они не становятся ни на каплю менее мерзкими.
Он развел руками, почти как в жесте благословения.
— Но откуда же идут эти пристрастия? Эти наши неуправляемые импульсы?
— Не от Бога, — сказала она.
— Не от меня, — ответил отец Джо. — Я себя кастрировал в двадцать шесть лет.
Это ее потрясло. И правда ад. Но это ад отца Джо, и ей оттуда надо было уйти. Она пошла к двери.
— И о видениях этих я тоже не просил, — сказал он ей вслед.
Она остановилась, держась уже за ручку двери. Оглянулась.
— «Притчи», 25:2, — сказал он.
— Что? — спросила она, сдвинув брови.
— «Слава Божия — облекать тайною дело, а слава царей — исследовать дело».
— Не смейте мне Писание цитировать!
Он спросил спокойно:
— Зачем вы приезжали?
Она ничего не сказала. Ее трясло, рука лежала на ручке двери… но не повернула ее.
— Чего вы боитесь, дитя мое? — спросил он.
Она, все так же хмурясь, ответила:
— Вы сказали: «Не опускайте рук» — почему? О чем это было?
Он пожал плечами, покачал головой, и перепутанные змеи его волос будто ожили, всколыхнулись.
Почти выведенная из себя, она шагнула к нему и спросила требовательно:
— Зачем вы это сказали?
Он смотрел на нее, не мигая. Голос его упал почти до шепота:
— Я не знаю.
— Не верю!
— Я не лгу вам. Я говорю правду.
— Это были ваши слова — что они значили?
Он снова пожал плечами:
