Ему хотелось думать, что все это ошибка, но он не мог не верить своим глазам. Это она. В цвете. Крупным планом. Он едва ли не физически ощущал аромат ее тела, исходящий от этих глянцевых снимков. Кадры говорили сами за себя – кадры, для него новые, и в то же время смутно знакомые. Нижнее белье. Он сам выбирал его, как и розовое бикини. У нее то же лицо – более молодое, но то же самое, – а вот выражение он не вполне узнавал. И от этого было больно, так больно. Никогда он не видел ее такой отрешенной. Да, это она, Кэтрин, но это не его жена. Узнавал он и место. Испания. Когда это было? В 91-м? 92-м? Небольшой приморский городок в Испании. Летний отдых, на который они собирались все вместе. Тут его охватил гнев, и он только обрадовался этому, потому что гнев на мгновение подавил боль. Он вспомнил, что часть отдыха он пропустил, улетел домой раньше, оставив Кэтрин и Николаса вдвоем. Появилось какое-то дело, которое тогда, наверное, казалось важным, но теперь представлялось ничтожным в свете того факта, что из-за него он потерял жену и сына.
Пусть даже Кэтрин, как она выглядит на фотографиях, не похожа на его жену, но Николас-то – точно его сын, его ни с кем не спутаешь. Его улыбка. Его худощавое тельце. Младенческий жирок сошел – в общем, уже не ребенок, а маленький мальчик. Угловатый, с шишковатыми коленями, острыми локтями. Непоседа, все хочет знать. Роберт смотрел на этого паренька и еще больше закипал гневом. Стал ли Николас свидетелем всего этого? И много ли увидел? И много ли понял? У бедного малыша не было выбора. Он не мог улететь домой. И не мог попросить папу приехать за ним.
Роберт заставил себя вспомнить тот год, когда Кэтрин с Николасом вернулись с отдыха. Это было вскоре после того, как Кэтрин заявила, что хочет снова пойти на работу. Он хорошо помнил этот момент. Ее решение стало для него полной неожиданностью. Он рассчитывал, что еще какое-то время она побудет дома, а потом пойдет работать на полставки. Это не был вопрос денег: он зарабатывал больше, чем она, – вполне достаточно для обоих. Он расстроился, но ничего не сказал, скрыл свои чувства, потому что ее желания ставил выше своих.
Он сглотнул мокроту, скопившуюся в горле. Тогда она сказала ему, что не находит себе места, скучает по работе. Что быть только матерью ей недостаточно, она не заикнулась, но он и сам все понял: собственные потребности были для нее важнее нужд их ребенка. Как, впрочем, и для него. Для него желания Кэтрин тоже были важнее нужд Ника. Стало быть, дело было не в работе – все упиралось в эту историю, случившуюся во время отдыха.
Не домом она тяготилась, а браком. Он вновь перевел взгляд на фотографии, разложенные на столе. Там, на отдыхе, она нашла нечто головокружительное. Проклятие, каким же идиотом он оказался! Надо было надавить на нее в тот вечер, когда он застал ее сжигающей книгу. Она была готова признаться и призналась бы, если бы он настоял. Но он не стал настаивать. Поддался ей, как обычно. Вот почему, стало быть, у нее пропал сон; и вот почему, мать ее, она так замкнулась в себе. Дело не в том, что Ник переехал от них, и не в том, что она почувствовала себя виноватой – плевать ей и на Ника, и на него, Роберта. Нет, все дело в том, что ее разоблачили. В том, что давний роман выплыл наружу. Роман, который она завела под носом у сына. О Господи!
Бедняга Николас, в Испании он оказался в ловушке, с матерью и – кем еще? Кто там с ними был? Мать с незнакомцем – и он, пятилетний свидетель Бог знает чего. Идеальный незнакомец? Он рылся в памяти, надеясь поймать обрывки какого-нибудь разговора с Кэтрин после ее возвращения домой – может, там появится след? Но вспоминались лишь совершенно невинные фразы вроде «Мы так скучали по тебе» или «После того как ты уехал, все стало не так». Это уж точно, сучка ты этакая.
А что насчет Николаса? Может, можно зацепиться за какие-нибудь из его слов? Или он как-то иначе стал себя вести? Ушел в себя? Но нет, Роберту не вспомнилось ничего такого особенного вроде «Мамин друг сделал то-то и то-то», или «Мы познакомились с одним хорошим дядей», или «Мама подружилась…». Роберт вообще не припоминал, чтобы сын хоть что-то говорил о том, как они с мамой проводили время после его отъезда. И о незнакомце не заикался. Да и был ли незнакомец? Может, как раз кто-то, кого он знал? Его беспокоило молчание Ника. Это ненормально, если ребенок вообще ничего не говорит. Ребенок ничего не говорит только в одном случае – если есть что скрывать, если чего-то просто нельзя сказать.
Ожил мобильный. Эсэмэска от Кэтрин: а предупредить нельзя было? На сей раз – никаких смайликов. Он не ответил. Он не хотел с ней не только говорить, но даже переписываться. Но с сыном он поговорить должен. Должен повидаться с ним. Сравнивая Ника, каким он выглядел на фотографиях, с нынешним молодым человеком, Роберт поразился их несходству. Бойкого, подвижного паренька никак нельзя было узнать в медлительном, неуклюжем молодом человеке двадцати пяти лет от роду. Ребенок исчез – рассеялся – в отрочестве и так и не вернулся. Роберт постоянно спрашивал себя: почему? Что с ним случилось? Отчего он утратил интерес к жизни? Мать на этот счет ничего не говорила. И вот, быть может, причина раскрылась. Быть может, маленький Ник увидел или услышал то, чего не должен был видеть и слышать. И Роберт, вполне вероятно, напал на след того – что бы это ни было, – что подкосило его сына.
– Ник? Привет, это папа.
– Привет. – Голос прозвучал ровно.
– Слушай, ты ужинал? – Роберт старался говорить с преувеличенной бодростью.
– Нет, а что?
– В таком случае, может, я заскочу за тобой, и поужинаем вместе? Я тут заработался и умираю с голода… – Николас заколебался, но Роберт настаивал: – По-быстрому. Перехватим что-нибудь рядом с твоим домом. Мне все равно по пути.
– Между прочим, мама никак не может до тебя дозвониться.
– Я уже поговорил с ней, так что не беспокойся, – на ходу придумал Роберт. – Через четверть часа буду.
На двери подъезда, где жил Ник, было четыре звонка: три с именами хозяев, четвертый, верхний, – безымянный. На него Роберт и надавил. Он не был здесь с тех самых пор, как они с Кэтрин помогали Нику переехать, то есть три месяца. Ему представилось, как сын спускается вниз на четыре пролета. Дверь, наконец, открылась. Вид у Ника был хмурый.
– Ну что, пошли? – Роберт расплылся в улыбке, словно компенсируя таким образом недостаток энтузиазма со стороны Николаса.
– Я еще не собрался.
– Ничего страшного. Поднимемся, я подожду. – Роберт последовал за сыном, соизмеряя свой широкий шаг с медлительной походкой Ника; в глаза ему бросились его голые ноги с грязными подошвами; валяющиеся на полу передней газеты; ковер, покрытый пятнами и прожженный в разных местах сигаретами. Роберт подождал в гостиной и заглянул в кухню: раковина, забитая немытыми тарелками, почерневшая от сажи сковородка на плите, мусорная корзина, которую давно следовало бы очистить от пустых пакетов молока и сока да объедков, выбивающихся из черных бумажных оберток. А чего еще ждать от квартиры, в которой теснятся студенты, успокаивал себя Роберт. Да вот только Ник – единственный из жильцов, который не являлся студентом. Его соседей нет дома, вся квартира пропахла гашишем. Роберт надеялся, что это они покуривали, не он. Только бы снова не пристрастился к травке. Но раздражать сына было бы слишком рискованно, и он промолчал.
– Готов? – Роберт открыл дверь в спальню, и желудок его снова взбунтовался. Брюки, тарелки, джинсы, чашки – все валялось в грязи. На пуховом одеяле виднелось желтоватое пятно – там, где отпечаталась вмятина от щеки Ника. Сам он сидел на кровати и натягивал носки. Роберт смотрел, как Ник засовывает ноги в лоферы – те, в которых он ходит на работу, и в нем снова поднялась злость на Кэтрин. Это она во всем виновата. Это она оттолкнула от себя Ника. Это она убедила Роберта, что сыну будет полезно пожить отдельно от родителей. Даже абажура на лампе нет. У Роберта запершило в горле. В глаза ему бросилась игрушка, которая сохранилась у Ника с детства. Она висела на крюке, явно предназначенном для чего-то другого, – крылья самолетика из папиросной бумаги упирались в стену, здесь для них было слишком мало места.
– Ладно, приятель, пошли. – Он поощрительно улыбнулся сыну. Он был преисполнен решимости сохранять спокойствие весь вечер.
Отец и сын. Бутылка красного вина. Стейк с жареной картошкой. В принципе, горячее уже не подавали, но Роберт уговорил хозяина, чтобы кухня обслужила их внеурочно. Любящий отец, которому давно уже следовало пригласить сына поужинать. Да и вообще превратить это в привычку. Он спросил Ника про работу, но ответ слушал вполуха. Продавец-стажер в универмаге «Джон Льюис» – не та карьера, о которой они с Кэтрин мечтали для сына, тем не менее Николас нашел что сказать, чтобы убедить отца, что у него все в порядке. Перекусив, он оживился. Он явно проголодался. Рассказал Роберту про работу, про премиальные. Неужели это и вправду то, чего он хочет от жизни? Этого достаточно? Неужели ему нравится жить в таком убожестве?
