трется о его локоть, ни дать ни взять кошка. Настя отворачивается, потом снова поднимает взгляд, сверлит глазами его лицо. Он смотрит на нее в ответ, через всю комнату, холодно и спокойно.
Он высокий, под метр девяносто, и от этого немного сутулый. Раньше был таким. Сейчас — нет. Сейчас его плечи будто шире, а скулы — острее, как нарочно подчеркивают блеск черно-зеленых чуть раскосых глаз. Одни углы, а не лицо, думает она. Он совсем не красивый, но она помнит каждую черточку этого лица, не только глазами, но и губами, пальцами. Если это правда он, то на виске, под волосами, у него должен быть шрам. Она помнит его на ощупь, даже сейчас ощущает под пальцами.
Тогда, той ночью, три дня назад, волосы у него были почти до плеч, и на нем была длинная серая шинель. А сейчас — кожаная куртка и толстовка «Зенит». Он подстрижен, виски почти сбриты, длинные черные волосы на макушке зачесаны назад. Он отворачивается, с улыбкой смотрит на Катю, что-то говорит. Нет, не он. Не умел он так улыбаться никогда. Или все-таки он? Настя пытается снова поймать его взгляд, но тот упрямо, будто нарочно, не смотрит.
— Насть, прием-прием, ты чего застыла?
— Что? — Она оборачивается и смотрит в светлоголубые глаза Артура.
— Что на парах было, спрашиваю?
— Русские писатели — жертвы репрессий.
— Например? Гумилев?
— Нет, более… камерные.
— Это какие?
— Да ты не знаешь таких.
Артур кидает на нее быстрый обиженный взгляд, но она не замечает его, снова и снова оборачиваясь в сторону дверей.
— Ждешь кого-то?
— Нет.
— А что смотришь туда?
— Просто так.
— Так что за репрессированные? Наверняка я слышал. Ты плохо обо мне думаешь. Дай хоть один пример.
— Барченко.
— Это кто?
— Писатель, — отвечает она с косой улыбкой. — Оккультист. Его НКВД сначала отправил в экспедицию на Север, искать шаманов, выведывать у них… — Настя снова ловит взгляд мужчины у дверей, и ее дыхание прерывается. — У них выведывать… обряд.
— Какой обряд?
— Что?
— Ты сказала «выведывать обряд»? У шаманов?
— Обряд? Оговорилась. — Она с трудом опускает ресницы и переводит взгляд на Артура. — Они хотели знать, можно ли использовать знания шаманов с русского Севера, чтобы контролировать… массы.
— И как?
— Их всех убили. Шаманов, и Барченко, и его руководителя. Всех пытали и расстреляли в подвалах НКВД.
— Ого. Это вы на литературе проходите такое?
— Мы разное проходим. В прошлый раз нам говорили о страхе как о движущей силе.
— А теперь о расстрелах и гипнозе. Чудненько. А я-то удивляюсь, чего ты такая дерганая.
Настя усмехается, вновь ища глаза в толпе.
— И что он написал?
— Несколько романов, рассказы, исследование…
— А что самое известное?
— Роман «Из мрака».
— Готично! Там про что?
Но Настя уже не слышит его, потому что перехватывает взгляд Катиного спутника в воздухе, на полпути к себе, и замирает. Это — он, это не может быть никто другой. Он точно так же смотрел на нее в ту ночь, вот такими же глазами. А теперь он здесь, по-настоящему здесь, с ней в одной комнате. Ей страшно, она приходит в ужас, такой, от которого подгибаются колени и дрожат пальцы, а еще откуда-то из солнечного сплетения поднимается вверх бурлящая ярость. Или радость? Может, это восторг? Такой горячий, что она путает его с яростью?
— Але, Нас-тя, так про что книжка? Может, я читал? — раздается голос Артура откуда-то издалека.
— Извини, мне нужно в туалет, — бросает она не оборачиваясь и, расталкивая толпу, идет прямо к незнакомцу, не сводя с него глаз. — Что тебе нужно? — произносит она, остановившись в шаге.
Он смотрит на нее и как будто улыбается одними уголками губ.
— Что тебе нужно? — повторяет она громче, по-прежнему глядя ему в глаза.
Наконец он наклоняется к ней так близко, что его губы щекочут ее кожу, и кричит ей в ухо:
— Тут слишком громко, я не слышу, что ты говоришь!
— О чем болтаете? — перекрикивает его возникшая откуда ни возьмись Катя.
— Ни о чем. Просто так.
Катя смеется и что-то щебечет в ответ, похлопывая его по руке, но Настя не слышит. Только смотрит на него, а он улыбается.
— Пойдем в туалет? — вдруг щиплет ее за руку Катя.
— Пошли.
В очереди в кабинку она опять что-то болтает, Настя кивает, в такт и не в такт, пока Катя не задает ей вопрос:
— Что не так с Сергеем?
— Что? — По спине Насти пробегает озноб.
— Ну он… слишком идеальный. Просто чувак из ВК, знаю его неделю, а уже и ужинать водил, и в кино, и вроде не слишком озабоченный. В чем подвох?
— Я не знаю, — отвечает Настя пересохшими губами, оглядываясь через плечо. В баре стоит гул голосов, перемежающийся радостными возгласами игроков в кикер. Пленка дыма и розовый низкий свет ламп делает все нереальным, каким-то замедленным и плоским.
— Он мой ровесник, ему двадцать пять, — продолжает тараторить Катя, подкрашивая губы и глядя в мутное зеркало. — Где работает, я так и не поняла, но явно небедный, по шмоткам понятно, ну и по телефону, и вообще. Он не из Питера и…
И тут все выключается. Утихает, тонет, сдувается, гаснет лампочка за лампочкой, как парк аттракционов, из которого ушли все люди. Или нет, люди и свет все еще здесь, это происходит только у Насти в голове, эта глухая влажная темнота, которую разрывает один только звук. Клавиши, потом нарастающий дребезжащий шум и голос.
Руки на ее предплечьях, они мешают ей провалиться вниз. Она выкручивается, высвобождается, зрение возвращается к ней, как в туннеле, кругом
