Она хихикает, слышит, как шуршит пакет, потом чувствует его пальцы у себя в волосах.
— Вот. Включи свет.
— Что это? — Она ощупывает бархатный обруч у себя на голове, потом тянется к выключателю. Раздается щелчок.
В мутном зеркале платяного шкафа отражается ее бледное скуластое лицо. Из спутанных серебристых волос торчат, как рога, два кошачьих уха в черном кружеве.
— Я подумал, ты будешь прекрасной черной кошкой — служанкой сатаны.
Но Настя не слышит его: обруч сдавливает ей виски, и она стряхивает его со своей головы истеричным рывком, как паука.
— Насть, ты чего?
— Откуда… — произносит она, на шаг отходя от упавшего ей под ноги обруча, — откуда вообще ты взял, что я кошек люблю?
Артур садится на кровати.
— Здрасьте-приехали. Ну ты подкармливаешь же уличных все время. Думала, я не знал?
— Это не значит, что я их люблю. Это ничего не значит.
— Меня ты тоже кормишь — это тоже ничего не значит?
— Я на работе пол-Питера булочками с корицей кормлю. — Она пытается выдавить из себя улыбку, притвориться, что все это сарказм, чтобы как-то спасти положение. — Что ж мне, всех любить прикажешь?
Он поднимает руки, как будто сдается, и отворачивается от нее. В этот момент ее охватывает приступ паники. Не надо, чтобы он сдавался, как она без него будет, если он сдастся и просто плюнет на все? За последние месяцы она стала так зависима от его присутствия, от чая, который он заваривает ей, от простых обыденных разговоров на кухне. От его рук.
— Прости. Я знаю, что ты хотел как лучше. Просто…
— Просто я совсем тебя не знаю? — перебивает он.
Вместо ответа она поднимает обруч с пола и держит его в кончиках пальцев на вытянутой руке.
— Просто это — не я.
— Отлично. А кто ты, Настя? Ты мне не даешь себя узнать. Отталкиваешь, как только я приближаюсь чуть ближе, чем тебе хотелось бы. Будто у тебя там двойное дно и ты там что-то страшное прячешь.
— Может, и прячу.
— Может, расскажешь? Я ведь знаю, ты хочешь рассказать. Но молчишь, и все гниет внутри и снаружи, как эта чертова квартира, из которой ты никак не можешь решиться вынести на помойку все барахло.
Настя снова ловит свое отражение в пятнистом зеркале бабушкиного платяного шкафа; позади — стопки с книгами высотой почти с человеческий рост, подоконник, уставленный безголовыми фигурами, картины с кособокими Ростральными колоннами и закатами на Неве. И на фоне всего этого — она, бесцветный мотылек, засохший между стекол, лоскуток серо-розового крыла.
— Ну что ты молчишь? Что там такого страшного может быть, что ты так это оберегаешь?
Настя поднимает на него глаза. Надо что-то сказать.
— А хочешь, я тебя свожу в дедову мастерскую? Ты ж меня сто раз просил. Там окна панорамные. — Ее взгляд соскальзывает на красные цифры электронных часов. — Ах, черт, мне пора. Пойду в душ. Сегодня? Завтра? Это свидание!
Артур молчит, смотрит в свой телефон, медленно листая пальцем картинки на экране.
— Слышишь, я пошла в душ.
— Конечно. Ты же опаздываешь, — сухо отзывается он, не отрывая от телефона глаз.
— Прости.
Она кладет обруч на тумбочку у кровати.
В душе она включает горячую воду и встает под струю, кипящую, будто наказывая себя. Он не виноват. Он хороший. Это она, она — плохая. Конченая.
Настя закрывает воду, накидывает халат и выходит из ванной. Ну эту работу, думает она, останусь здесь.
— Ты спишь? — зовет она в темноту.
Ее голос угасает в недрах пустой квартиры.
* * *
Приоткрыв дверь подъезда, Настя всматривается в мутный колодец двора. До восхода еще далеко, но фонари уже погасли, только желтые квадраты окон, будто плавающие в пустоте, разбавляют полумрак.
Она зажимает между средним и указательным пальцем ключ — крепко, до боли, так, чтобы сразу можно было им ударить, и распахивает дверь. Никого.
До метро она почти бежит, то и дело оборачиваясь. Воздух стынет от холодного дыхания реки, обжигает горло на вдохе и морозит зубы на выдохе. Она сворачивает на яркий и уже оживший Каменноостровский проспект и, кажется, только тогда решается сбавить шаг. В кармане начинает вибрировать телефон. Артур! Но нет, снова тот далекий номер, который она по глупости набрала два дня назад. Шесть пропущенных. Она засовывает мобильный поглубже в сумку и ныряет в метро.
За этот долгий день Настя видит дневной свет только минут пять, когда выходит подышать на перерыве. Она не курит, но спускается с курильщиками по черной лестнице и стоит, глядя на отрезок низкого серо-коричневого неба над головой, пока ее не зовут обратно. Эти последние несколько дней ей особенно тесно среди домов, особенно громко от машин, голосов и телефонных звонков, особенно больно вдыхать тяжелый металлический воздух Петербурга.
Когда Настя, задыхаясь от быстрой ходьбы, сворачивает с Невского проспекта на Думскую, она забывает обернуться. Вспоминает об этом уже у дверей бара, но теперь ей уже никак не вычислить в многоголовой костюмированной толпе того, кто шел за ней от троллейбусной остановки. Если, конечно, кто-то шел.
Витрина бара переливается разноцветными огоньками гирлянды, которую повесили на прошлый Новый Год, да так и не убрали. Сквозь замызганное стекло ей видна черная загогулина барной стойки с покачивающимися над ней красноватыми абажурами. Круги света скользят по лицам двух девушек в одинаковых костюмах медсестер, которые склонились к Артуру и что-то объясняют ему, периодически срываясь на хохот. У Артура полосатая футболка, светлые волосы заправлены за уши, глаза будто подведены черным. Впрочем, ей, возможно, это кажется из-за игры света и теней. Одна из медсестер накрывает его ладонь своей. Настя наблюдает за этой сценой через стекло очень внимательно, секунда замирает, как пуля в «Матрице», но Артур тут же выдергивает руку и лезет в кассу за сдачей.
Настя выдыхает, потом вынимает из волос шпильки и позволяет им
