а Санек отправляется спать в «жигули». Поеживаясь от холода, Мишаня устраивается клубком в ногах у Васьки и закрывает глаза. Но сон не идет. Вместо него идут какие-то картинки, цветные пятна, треугольники с кругами, они переливаются одно в другое, как в калейдоскопе. Если смотреть на них очень внимательно, Мишане начинает казаться, что голова его поднимается над кроватью, и его мотает, кружит из стороны в сторону. Он едва успевает выскочить на крыльцо, когда у него изо рта начинает литься жгучая кислая жижа. Его сгибает пополам, он присаживается на ступеньку крыльца и просовывает голову между коленок. Мишане кажется, что он сейчас умрет — так болят при каждом спазме у него глаза, как будто сейчас взорвутся прямо вовнутрь черепа. Его выворачивает, пока желудок не опустеет, а потом рвет еще немного чем-то горьким, как будто нечеловеческим, потому что разве в теле человека может быть такая мерзость? Он зажимает голову руками, пытаясь остановить ее, чтоб она перестала вращаться, как в центрифуге. И тут он слышит вой. Протяжный, тоскливый, где-то близко, но в то же время как будто из-под земли. Он хочет было вскочить, побежать на звук, но тот сразу затихает, и, сколько Мишаня ни прислушивается, больше он ничего не слышит. Он так и засыпает с головой между коленями, а просыпается от холода, когда небо над торчащей вверх дырявой заводской трубой становится бледно-серым. Изо рта валит пар, высохшая трава искрится инеем в мутных солнечных проблесках.
На ватных ногах он встает, ищет что-то, сам не знает что, находит на заднем конце двора заросший травой колодец. Тонкая корочка льда с хрустом трескается под весом ржавого ведра. Мишаня тянет его со дна и пьет, пьет, никак не может напиться. Эта вода — самое вкусное, что он когда-либо пил в своей жизни, хоть она и настолько ледяная, что от нее небо немеет.
Напившись, Мишаня идет к избе, но поворачивает назад, зачерпывает еще ведро и снова пьет. Потом проверяет в машине спящего за запотевшими стеклами Саню. Рот у того открыт, и наружу свисает нитка слюны, как у дурака. Мишаня смеется, тихонько, в кулак, и идет в дом.
Тело у него болит, но спать совсем не хочется. А будить пацанов он не может, как-то это не по-товарищески. А они ведь теперь товарищи. Наверное. От скуки Мишаня начинает копаться в шкафах в сенях, перекладывает с места на место какие-то книжки, тетради. Все кажется не таким уж ветхим. У него такой же учебник по истории сейчас, в девятом классе, как этот, который он находит среди хлама. Под ним еще одна книга — страницы желтые, порванные по краям. Она по-настоящему старая, в ней буквы даже другие, каких нет уже. Он смотрит на обложку: облезшая позолота, под ней выбитые в картоне буквы «Из мрака». Он открывает ее наугад и натыкается на фото. Оно не старое, но даты нет. На снимке группа людей. Он присматривается поближе и узнает Петьку, дурацкую его крашеную челку, какую он носил еще в школе, классе в восьмом. Рядом с ним девчонка с черными волосами и еще два парня. Они сидят сверху на камне, том самом, где Петька умер.
— Мародерствуем? — раздается за его спиной.
Мишаня машинально сует снимок в карман.
— Н-нет. Просто…
— Да ладно, нормально все. Я тоже думал о том, чтобы тут осмотреться, наверняка у деда порнуха была, — произносит Васька, лениво позевывая. — С советских времен небось еще, самодельная.
Мишаня смеется, фальшиво и хрипло. Горло у него дерет.
— Поехали по домам, что ли? Мать твоя, конечно, вздует тебя, но что делать.
— Да она на работу ушла.
— Это в субботу-то?
— Она каждый день.
Васька невесело ухмыляется, и они идут к машине.
* * *
Хотя Мишаня почти наверняка знает, что матери дома нет, он отпирает дверь в квартиру с осторожностью взломщика, поддев ее изо всех сил плечом так, чтоб не скрипнула, когда ключ проворачивается в замке. Времени девять утра. Есть надежда, что дед еще спит.
Но дед не спит.
— Миша! — кричит он, приоткрывая костылем дверь. — Явился… — Дальше следует отборная брань.
Ну хоть матери нет, вздыхает про себя Мишаня и крадется по коридору.
— Ты оглох?
Дед с силой бьет костылем в дверь, так что она распахивается, обличая застывшего, как олень в свете фар, посреди коридора Мишаню. Сам дед валится с кровати и заходится кашлем напополам с матом.
Мишаня тут же, не дав двери закрыться, заныривает в комнату к деду. Обычно ему невыносим запах перегара, но сегодня — он понимает — от него и самого, видать, разит, поэтому амбре не кажется таким уж тяжелым.
Он поднимает неловко дергающееся костлявое тело деда обратно в месиво разметанных простыней и накрывает его шипящий рот маской, тянущейся от притаившегося за тюлем кислородного баллона на длинной мутно-желтой трубке. Дед сопит, потом его глаза проясняются, и он долго смотрит на Мишаню, прежде чем оторвать от лица намордник и заговорить.
— Ты бы мать пожалел.
— Да я ж ей эсэмэску написал.
— Эсэмэску он написал. Да ей твоя эсэмэска… ей сын нужен. Рядом. Живой.
Мишаня только пожимает плечами, неловко притулившись на краешке кровати. Про себя он думает: никто ей не нужен, ну, может, кроме того белобрысого.
— …Мужиком был бы — помог бы немного, вместо того чтобы валандаться невесть где. Один уже доваландался вон, — тем временем не унимается дед. — Ты сапоги мои вернул, кстати говоря?
Мишаня смотрит на него, часто моргая. Он с ума сошел или шутит? Но как спросить-то? Что ли, так и сказать: дед, зачем тебе сапоги, ты ж хромой?
— На антресолях, — говорит Мишаня вслух.
— А ружье?
— Это я не знаю, у Петьки было оно.
— Хоть сапоги целы, и на том спасибо, — кряхтит дед. — Папиросы передай мне.
Мишаня послушно протягивает пачку.
— Сам-то хочешь? — Дед кивает на папиросу в своей руке.
Мишаня качает головой.
— И в кого ты такой правильный уродился?
